Враг народа. Воспоминания художника - [71]

Костакис побледнел при таких словах, но забрал всю графику и, к величайшему удивлению профессора, приплатил лишних триста рублей.

К этому времени я стал официальным женихом Пончика, передвинув ее на первое место московских невест. С Хольмбергом я перешел на «ты» и быстро уломал на встречу с Костакисом. До последнего момента он не верил, что в Москве есть человек, готовый купить абстрактную картину без позолоченной рамы.

5. Бунт в буфете

Вид Московского Кремля приводил меня в ужас. Ничего теплого и живописного я не видел в его багровых кирпичах. Объявление в газете — «гордость и слава нашей Родины, открыт для публичных посещений» — казалось мне ловушкой для доверчивых туристов. Памятник национальной русской культуры я воспринимал как большое кладбище с колючей проволокой по стенам и часовыми по углам. Чаще всего, если доводилось проезжать мимо, я старался не глядеть на остроконечные башни и купола церквей.

Итак, царь-пушку я не видел!

Гранитное сооружение в виде усеченной приземистой пирамиды, мавзолей вождей я видел издалека, из окон Главного универмага. Пересечь булыжную Красную площадь я страшно боялся. Мне казалось, что я хорошая мишень для стрелков, засевших на колокольне Ивана Великого.

А вот 10 ноября 1962 года мне повезло. Я купил шапку и посмотрел в окно. На монолитном фризе красного гранита было ясно и коротко написано одно слово «ЛЕНИН», и на той неделе, проезжая в такси, я видел два слова «ЛЕНИН» и «СТАЛИН». Значит, Сталина выбросили на помойку!

Кто так нагло разлагает советскую цивилизацию?

С поездкой в Молдавию я допустил большую стратегическую ошибку, не пригласив с собой Пончика. Пока я там рисовал следы былых дел и свершений, Варвару окрутил настырный электрик. В сентябре он уже хозяйничал на Арбате. Стешка отобрала у меня ключи отдачи и перешла на «вы». Арбатские палаты и дача ускользали сквозь пальцы, как вода. 7 ноября молодые играли свадьбу на даче, где я выглядел полным идиотом. Лишь один Хольмберг и собака Рекс пытались меня утешить: «Варька — это пончик ни с чем!»

Собака прогрессивных взглядов.

* * *

Если я приходил в Третьяковку, то спешил наверх, к «Троице» Андрея Рублева. Шедевр изобразительного творчества, само спокойствие и радость. Гробовое молчание и целебная тишина. Святая и каноническая вещь. «Писать как писал Андрей Рублев» (Стоглавый Собор, 1551 год).

А ведь Рублев сделал совершенно новую, революционного содержания икону. Авангард XV века. В композиции нет обязательных Авраама и Сары. Дуб, скала и утварь ушли на задний план. Три фигуры ангелов гармонически у компонованы в круг.

Мне казалось, что современные попытки художников модернизировать догматические сюжеты не находят поддержки ни у церкви, ни у зрителя. Росписи Матисса, Кокто и современная западная скульптура «арт сакре» вызывают неловкую улыбку у безбожников и верующих, как будто художник посягает на недоступную его пониманию тему.

Осенью 1962-го и зимой 1963 года я пытался «иконообразить» свою живопись в серии «королей и птиц». Очевидно, попытка была механической, выдуманной, но иначе я не мог, и красил в охотку, чаще всего при электрическом освещении.

Настали осенние холода, лес почернел и вымок. Я с удовольствием работал и редко выезжал в Москву, но когда студия Э. М. Белюгина показала свои достижения в помещении Дома учителя, я был там. Выставлялись друзья: Снегур, Нелька Аршавская, Танька Осмеркина, Огурцов, Галацкий, Громан и Россаль. Большое кубовидное помещение, от высокого потолка до пола, в несколько рядов было завешено картинками, похожими друг на друга. Выделялся холст «под Пикассо» абстрактной эпохи. Автор, студент «Полиграфа», опрятно одетый, невысокий паренек, стоял рядом, как часовой у будки. Аршавская, знавшая всех по «студии» познакомила — Володя Янкилевский. Он довольно высокомерно держался, будто никто из нас не листал польских журналов и не видел картин Пикассо, кроме него.

В толпе зашептались, в помещение протиснулся иностранец с фотокамерой.

Не завались в Дом учителя «британский шпион» Виктор Луи с англичанкой, весь мир спокойно спал бы на печке и никто не знал бы, кто такой Элий Михайлович Белютин и где расположен московский Манеж.

Манеж — это Белютин.

И Белютина нет без Манежа.

Элий Михайлович родился в семье советских номенклатурщиков, далеких от старой московской мафии. Учился он в известном «Сурике», где академическая подготовка, особенно в эвакуационное время войны и всеобщего голода, была очень слабой. Там учились кое-как и выходили полными неучами. Если его однокашники Семен Богаткин и Давид Дубинский упорным трудом сумели отличиться в искусстве, то ленивый Белютин не работал, а искал кратчайший путь к мировой славе, не пачкая штанов и рук.

В 1948 году его изгнали из бригады альфрейщиков за профессиональную непригодность. Позднее, сочиняя красивую биографию диссидента, Элий объяснял это политическими мотивами — антисемитизмом начальника, хотя руководителем бригады был еврей Виктор Ельконин, получивший Сталинскую премию за роспись Театра Красной Армии.

Элий любил красоваться и поучать. Преподавание оказалось подходящей дорогой, но своего места и там он не нашел. В «Полиграфе», куда его запихнули по большому блату, он продержался недолго. Мафиозник Андрей Гончаров сделал все возможное, чтоб выжить малохольного теоретика из стен своей цитадели. Белютин оставался чужаком среди адептов семейного ремесла. Его постоянно поводило на эстетические авантюры, совершенно неприемлемые в этой среде, он шел не с той ноги в ровном строю социалистического реализма. В 1954 году он наконец нашел свой шесток руководителя «курсов повышения квалификации» полиграфистов, текстильщиков, стилистов Дома моделей.