Враг народа. Воспоминания художника - [69]

Товарищ Сталин Пате не звонил!

Английский сатирик Бернард Шоу, лауреат Нобелевской премии за 1925 год, в 1931-м навестил Москву и оставил Пате книжку «Мой конфликт с Толстым», с потрясающей надписью: «Дорогой Павел Сергеевич, спасение цивилизации мы ждем от России!» Ответственный секретарь «Общества Толстовского музея», Павел Сергеевич Попов был вторым человеком после Сталина, с благодарностью пожавшим руку знаменитому англичанину.

О непорочном творчестве и безукоризненном гражданском поведении Михаила Булгакова слагают легенды. Великий и неизвестный Патя Попов не менее десяти лет был особо доверенным лицом опального писателя. Патя умел нажать на нужные кнопки, замолвить словечко, и квартирный ордер за подписью товарища Молотова (В. М. Скрябин) лежал на столе.

В 1937 году, после ликвидации эфемерных футуристических музеев, Патя спас картины сестры, выброшенные на помойку, как мусор, «не имеющий музейного значения и продажной ценности». Кое-что он оставил для украшения московской квартиры, все остальное отправил на дачный чердак, где золотой запас русского авангарда годами томился под замком до варварского нашествия Олега Толстого, отчаянного репатрианта с парижским прошлым.

Отличник соцреализма, постоянно работавший с бутылкой водки в этюднике, раз обнаружил отсутствие «поверхностей», как выражаются живописцы, и полез на чердак на поиски картонок. Не моргнув глазом, он сгреб пачку «абстракций» и лихо закрасил их лирическими мотивами с подмосковной природы. В пьяном раже парижанин испортил не один шедевр, и, как водится у настоящих советских профессионалов, побросал мазню на месте преступления.

Почему же Патя, эстет, писатель, музыкант, маститый педагог МГУ, пропадавший тогда на даче, не отрубил руки террористу?

Профессор, искренне любивший сестру, в сущности, был далек, а его супруга еще дальше, от беспредметного художества. Тяжкие годы приспособленчества обкатали безразличие к современному искусству.

В начале 1950-х Попов овдовел. Умерла Анна Ильинична. Ряды верных друзей редели на глазах. Оставались «Ученые записки МГУ», одряхлевшие вдовы Булгакова, Вильямса, Чериковера и черная беда — беспощадный, пасынок, как символ преждевременной смерти.

Весной 1962 года я сделал великое открытие — свой первый донос Патя Попов написал в семьдесят лет!

От него компетентные органы власти знали, что дезертир Хольмберг добровольно перешел к немцам, захватил дачу и незаконно присвоил художественное наследие сестры.

Но старик Попов напрасно старался. Враг народа Хольмберг был амнистирован по всем статьям и отделался легким ушибом. Участковый милиционер попросил его удалиться с арбатской квартиры за нарушение паспортного режима. Оказывается, мой хозяин жил в Москве без прописки, как и я.

* * *

Говнюки вроде меня кишели вокруг благополучных семейств.

Никто из нас, ни порядочные, ни «говнюки», не давали клятвы на верность и любовь до гробовой доски.

Ритка Самсонова вышла замуж за кинооператора Димку Долинина и родила дочку. Красавица Роза не отбивалась от притязаний больничных врачей. Варвара Домогацкая до меня и в мое отсутствие якшалась с театральным электриком Красовским и позднее вышла за него замуж. У Нельки Аршавской был законный муж. Я верил в доблестное поведение Тамары Загуменной и Юльки Лубман, но это мало что меняло.

Одна ночь там, другая тут.

На берегу Москвы-реки я обнаружил брошенную строителями будку, битком набитую теплым ватином. Изнутри будка запиралась на крючок, и я чудно провел ночь, слушая гудки катеров и свист соловья. Однажды без меня туда кто-то забрел и наложил кучу говна посреди войлока. Я решил оставить летнюю дачку непрошеным и конкурентам.

В издательствах Москвы меня считали москвичом. В паспорте сохранялась временная прописка ВГИКа до 1963 года, следовательно, никаких трений с кассой и милицией еще не имелось. Опорной базой оставался Звенигород (дача А. И. Толстой, хибарка сторожа). Там стоял мой чемодан и мольберт, висели пальто и картины, но полем битвы была Москва. С папкой под мышкой, еще не ведая, где преклоню ночью голову, я метался от одного издателя к другому, по квартирам и мастерским приятелей, походя рисуя иллюстрации, кормившие мои живописные эксперименты.

В Москве оформители книг часто работали парами: Росаль — Громан, Колли — Чураков, Булатов — Васильев, Мечников — Снегур. После смерти Марка Мечникова от скоротечной саркомы Игорь Снегур предложил мне составить ему пару, и я сразу согласился.

Расторопный и легкий на подъем, Снегур умел раздобыть заказ, хотя сам плохо рисовал и часто капризничал по пустякам. Азартный картежник, он часто продувался до последней копейки, занимал деньги направо и налево под будущий гонорар. Человек долга и локтя, но вспыльчивый как порох, завистливый к чужому таланту и храбрый до безумия, размашистый и щедрый, приносил работу и тут же разорял.

— Дай мне пятьсот рублей на дорогу, по возвращении отдам и спасибо скажешь! — клянчил напарник на пароходе Элия Белютина в июле 1962-го.

На перроне Химок красовался знаменитый график Богаткин и учитель Белютин с выводком поклонниц. Снегур плыл с Татьяной Осмеркиной, Нелька Аршавская с Огурцовым. Сразу две корабельные свадьбы. Конечно, я деньги дал взаймы и зубы положил на полку.