Врачеватель. Олигархическая сказка - [62]

– Что ты такое говоришь, Лариса? – Пал Палыча буквально в миг приподняло с кровати. Он не мигая пристально смотрел в глаза ребенку. – Что ты такое говоришь?

– Я говорю, что чувствую и вижу. Наверное, все то, что раньше дорого ей было в жизни, ушло и больше не вернется. Она не сможет жить, как прежде, а в будущем ей просто некем жить. И, значит, есть одна дорога – к Богу.

– Как некем? Что ты там плетешь? – Пал Палыч окончательно расстался с мыслью под утро подремать с часочек. – А ты, Сережка?.. Как же некем?

– Ну, мы с Сережкой… Мы скорей с тобою. И мама это знает. И ей в душе от этого за нас спокойно. Она у нас хорошая и добрая, вот только… Только мамуля никогда не знала, что она будет делать завтра. Нет-нет, она уйдет в монахини, увидишь.

– Она тебе об этом говорила?

– Ни словечка. Об этом никому не говорят. Ты знаешь, где она сейчас?

– Как где? Наверное мамуля спит еще…

– А вот и нет. Она еще вчера чуть свет уехала к дяде Сереже в Тихонову пустынь… Ой, прости, опять забыла! Я знаю, что его нельзя так называть, но он мне разрешает. Всегда смеется, говорит, что можно. О, Боже-Господи, как я его люблю! В нем тоже сгусток света. Я Филарета вижу хорошо. В нем тоже нет ни серого, ни черного, ни злого. Одно сияние, одно добро.

Ребенок потянул Остроголова за рукав пижамы.

– Ну что ты все сидишь? Ложись уже.

Пал Палыч лег обратно на кровать, не зная, что ответить существу, которое, казалось, было мудрей его на целое столетие.

– К нам в детский дом, – невозмутимо продолжал звенеть бубенчик, – два раза приезжали монашки из монастыря. Они совсем-совсем другие. Они все очень скромные и тихо говорят. У них, папулечка, спокойные и добрые глаза. И видно, как ко всем они относятся с любовью. Я с ними…

Ребенок замолчал и, положив изящную по-детски, глазасто-белокурую головку на твердокаменную грудь Остроголова, мирно посапывал, еще не зная, что он станет делать, когда проснется в свете солнечных лучей, дающих жизнь всему живому на этой самой замечательной планете, которую придумал Бог.

Совсем уж не желая случайно потревожить так неожиданно ворвавшуюся в его жизнь любовь, Пал Палыч очень осторожно прикрыл ее лежавшим рядом пледом и замер, будто изваяние, боясь пошевелиться.

На небе был конец июля две тысячи четвертого от Рождества Христова. Нежно обняв уснувшего ребенка, Остроголов лежал в своей постели, и память пестрой лентой, словно на дискете, проматывала круг за кругом события прошедших месяцев, невольно заставляя пережить их снова…

Часов около двенадцати ночи ему позвонила Нина Сергеевна и попросила приехать к ней домой. Долго не раздумывая, оккупировав первую попавшуюся в его гараже машину, он помчался к Нине, ясно понимая, что случилось что-то серьезное хотя бы потому, что никогда раньше подобных просьб от нее не слышал.

Она открыла ему дверь и жестом пригласила пройти за ней на кухню. Очень уютная на первый взгляд кухня оказалась большой и просторной: места для общения было предостаточно.

Нина села за стол, предложив Остроголову сделать то же самое, но он отказался. Было заметно, что она очень нервничала. Пыталась найти нужные слова, чтобы начать разговор, но у нее это плохо получалось.

– Мать, ты чего так волнуешься? – видя ее замешательство, первым начал Пал Палыч. – На тебе прям лица нет. Говори, что случилось?

– Ничего особенного, если не считать, что я тебя предала.

– Да неужели? – Пал Палыч улыбнулся. – Ну и в чем, скажи, заключается твое предательство?

Нина посмотрела на него глазами, влажными от слез:

– Понимаешь, Пашка, эти твари… В общем, они забрали Севку, – совершив над собой титанические усилия, чтобы не разрыдаться, она закрыла лицо руками.

Остороголов сел за стол напротив ее.

– Нина, умоляю, успокойся. Кто забрал? Куда забрали? Когда?

– Во вторник. На второй день после Пасхи… Ну, позавчера, одним словом. Он домой шел… Подъехали, сказали, что я якобы просила его поехать с ними. Севка говорит, что это где-то за городом. Место, конечно, не помнит…Ты же знаешь, какой он у меня раздолбай. Каких свет ни видывал! Ни черта вокруг себя не видит…

– Подожди. Так он дома, что ли?

– Да. Вон сидит, в компьютер свой дурацкий втыкает. Они мне его сразу же и вернули. Слава Богу, что он, кажется, толком так ничего и не понял. Слышишь, Пашка, говорит мне: «Мать, я тебя ждал, ждал. Потом мне сказали, что ты задерживаешься. Ну я поужинал, да и спать лег». Прикинь?

– Нина, кто они и что от тебя хотели?

Она пыталась успокоиться, взять себя в руки, но получалось это у нее не здорово. Остроголов хотел подняться со стула и подойти к Нине, но она его остановила.

– Пашка, не надо. Сиди на месте. Не подходи ко мне.

Он остался сидеть на стуле, терпеливо ожидая, когда Нина немного успокоится и найдет в себе силы продолжить.

– Видишь ли, Пашка, – наконец, она вновь заговорила, – я всегда думала, что железная, что все в этой жизни могу преодолеть… Только никакая любовь к человеку, никакая дружба, никакие интересы никакого государства не могут быть дороже жизни моего ребенка! Я тебя предала, Паша.

– Что они от тебя хотели?

– Они позвонили и сказали, что если я хочу видеть живым своего ребенка, то немедленно должна им отдать этот проклятый пакет. Откуда они узнали, ума не приложу! Но главное-то – я! Я, которая столько лет варюсь в этом компоте! Как я могла не сделать хотя бы дубликат? В общем, прости, Паша, но я долго не раздумывала. Я тебя предала.