Впечатления: Райтсменова Магдалина - [2]

Но на это можно посмотреть иначе. Подумайте о Донателловой Магдалине, во Флоренции — она высушена солнцами пустыни, потрепана ветром и дождем, страдает анорексией, беззубая, тело полностью поглощено душой. Можно почти уловить запах святости, который она источает — он буйный, он сырой, он ужасный. По рвению, с которым она приняла строгий аскетизм покаяния, можно сказать, как сильно она ненавидела свою раннюю жизнь так называемого «удовольствия». Умерщвление плоти для нее естественно. Когда узнаешь, что Донателло собирался сделать картину не черной, а позолоченной, это не смягчает ее настроения.

Как бы то ни было, можно понять позицию, которую один неизвестный Человек Просвещения занял во время путешествия по Европе двести лет назад — как Донателлова Мария Магдалина сделала его «ненавистником покаяния».

Покаяние становится садомазохизмом. Самонаказание — его собственная награда.

Но оно может превратиться в китч. Примите во внимание апокрифическую историю Марии из Египта. Которая была красивой проституткой, пока не раскаялась и не провела оставшиеся сорок семь лет жизни кающейся грешницей в пустыне, облаченная лишь в свои длинные волосы. Она взяла с собой три буханки и ела по кусочку хлеба в день, по утрам; буханок ей хватало. Мария из Египта чиста и свежа. Ее лицо чудесным образом остается без морщин. Она так же нетронута временем, как хлеб нетронут аппетитом. Она сидит на камне в пустыне, расчесывая длинные волосы, как Лорелея, чья вода превратилась в песок. Мы можем представить себе, как она улыбается. Возможно, она поет песенку.

Мария Магдалина Жоржа де Ла Тура не достигла еще, очевидно, экстаза раскаяния. Возможно, на самом деле он нарисовал ее так, будто она вот-вот раскается — перед ее морским путешествием, фактически, — хотя я бы предпочла думать, что это голое, унылое пространство с одним только зеркалом является ее пещерой в лесу. Но это женщина, которая все еще о себе заботится. Ее длинные, черные волосы, гладкие, как у той японской женщины на нарисованном свитке — она, должно быть, как раз закончила их расчесывать, — напоминают нам, что она святая покровительница парикмахеров. Ее волосы — продукт культуры, а не замысел природы. Ее волосы показывают, что она только что пользовалась зеркалом как инструментом мирской суеты. Ее волосы показывают, что — даже когда она размышляет над пламенем свечи — этот мир все еще на нее рассчитывает.

Пока мы действительно не начинаем наблюдать, как ее душа вселяется в пламя свечи.

Мы встречаем Марию Магдалину в Евангелиях, делающей со своими волосами нечто экстраординарное. После того как она помазала ноги Иисуса сосудом своего драгоценного мирра, она отерла их начисто своими волосами — картина настолько удивительная и эротически безупречная, что удивляешься, почему ее так редко изображают в живописи, особенно живописи семнадцатого века, когда религиозная крайность и эротизм так часто шли бок о бок. Магдалина, использующая свои волосы — эту прекрасную сеть, которой она заманивала порой мужчин — как… ну, как швабру, тряпку, полотенце. И в этом, к тому же, присутствует легкий элемент порочного. В итоге что-то вроде кричащего жеста, который сделала бы раскаявшаяся проститутка.

Она расчесала свои волосы, возможно, в последний раз и сняла свое жемчужное ожерелье, также в последний раз. Сейчас она смотрит на пламя свечи, которое дублируется в зеркале. Давным-давно это зеркало было ее рабочим инструментом; это в зеркале она составляла все элементы женственности, которые складывала вместе для продажи. Но теперь, вместо того, чтобы отражать ее лицо, оно воспроизводит чистое пламя.

Когда я мучилась родами, я думала о пламени свечи. Я рожала девятнадцать часов. Сначала боли подступали медленно и были относительно легкими; их легко было укрощать. Но когда они подступали ближе и становились все сильнее и сильнее, я начинала сосредотачиваться на воображаемом пламени свечи.

Посмотрите на пламя свечи так, будто это единственная вещь в мире. Какое оно белое и ровное. У сердцевины белого пламени конус голубого, прозрачного воздуха; вот на что нужно смотреть, вот на чем нужно концентрироваться. Когда боли становились обильными и быстрыми, я фиксировала все свое внимание на голубом отсутствии в сердце пламени, словно это был секрет пламени и, если б я достаточно на нем сконцентрировалась, он стал бы и моим секретом тоже.

Вскоре уже не было времени подумать о чем-нибудь еще. Тогда моими мыслями всецело завладело голубое пространство. Даже когда мое тело разрезали там, внизу, чтобы ребенок вышел, наконец, простейшим способом, мое внимание было сосредоточено на сердцевине пламени.

Сделав свое дело, пламя свечи погасло; ребенка завернули в шаль и дали мне.

Мария Магдалина размышляет над пламенем свечи. Она проникает в голубую сердцевину, голубое отсутствие. Она становится чем-то отличным от самой себя.

Безмолвие в картине (ибо это самая безмолвная из картин) исходит не из темноты за свечой в зеркале, но от тех двух свечей — настоящей свечи и свечи отраженной. Между собой две свечи рассеивают свет и безмолвие. Они повергли женщину в состояние оцепенения. Она не может говорить, не будет говорить. В пустыне она, возможно, начнет бормотать, но она откажется от речи, после всего этого, — после того как она поразмышляла над пламенем свечи и зеркалом. Она откажется от речи так же, как отказалась от своего жемчужного ожерелья, она уберет подальше свою красную юбку. Новый человек, святой, рождается из этого общения с пламенем свечи, но кое-что родилось уже из этого общения с пламенем свечи. Смотрите. Она уже носит это. Она носит там, где — если б она была Девой матерью, а не святой шлюхой — она положила бы своего ребенка, не живого ребенка, но memento mori, череп.