Возвращение в Итаку - [40]

И в-третьих, упоминание о «рапорте» в собственном сейфе мистер Коллинз мог использовать как средство шантажа.

Вот почему на следствии и суде я молчал. И все шло своим законным чередом.

Когда же я снова попытался прояснить истину и сказал судьям о взрыве плавающей мины, государственный обвинитель зачитал официальную бумагу администрации Фарлендских островов из Бриссена.

«Никто из жителей островов взрыва не слышал». Тут же прилагалась метеорологическая справка: в ту ночь в районе катастрофы было спокойно на море, в воздухе и на суше. Другими словами, не услышать взрыва было невозможно. Отсюда судьи сделали вывод: версию отклонить как несостоятельную.

Но должно же быть объяснение случившемуся? Этого требовало не только правосудие… Вдовы и дети, родители и друзья погибших – весь город, наконец, ждал, когда суд установит истину и накажет виновника катастрофы – капитана. А в том, что виновен в несчастье он, мало кто сомневался.

Я уже упоминал, что авторитетная комиссия опытных капитанов и представителей морской инспекции, которая по просьбе областной прокуратуры самым тщательным образом разобрала рейс, проанализировала навигационную обстановку в районе гибели «Кальмара» и воссоздала примерную прокладку курса траулера, не преминула подчеркнуть, что проход ночью северным проливом не рекомендован лоцией, хотя и объяснила следствию и суду: прямо этот факт в вину капитану ставить нельзя. На вопрос прокурора, мог ли выбор капитаном «Кальмара» южного пролива гарантировать безопасность плаванья, председатель комиссии, известный капитан Лошкарев, ответил, что в море никто не может гарантировать безопасность плаванья… И все же…

– По всей видимости, кто-нибудь из штурманов допустил ошибку в прокладке курса, – сказал Лошкарев. – Такие вещи случаются на флоте. Достаточно перепутать знак поправки компаса – и курс судна может пройти по берегу. А в условиях плаванья в узкостях и сильных течениях, которые просто невозможно иногда учесть до конца, вероятностная ошибка увеличивается во много раз. Долг капитана учитывать все варианты отклонения от истинного курса, проверять своих помощников-штурманов. Трудно судить о том, что именно произошло. Но капитан среди нас, а тех, двадцати, уже нет, и никто из них никогда не вернется… Впрочем, судить – это не моя компетенция…

Так сказал старейший капитан нашего бассейна, получивший диплом Ллойда еще до революции. И он был прав. И судьи тоже были правы, вынося приговор. А те, кто слышал взрыв мины, – жители Фарлендских островов, – не могли пока свидетельствовать в мою пользу.

Когда председатель суда спросил меня, допускаю ли я возможность ошибки в прокладке курса, под нарастающий шум присутствующих в зале я ответил:

– Да, допускаю… Но судно погибло от столкновения с миной.

– Подсудимый Волков, – спросил председатель суда, – признаете ли вы себя виновным?

Я должен был ответить «да» или нет». И все-таки я надеялся, что рапорт смотрителя на мысе Норд-Унст хранится в сейфе мистера Коллинза, догадывался о содержании этого рапорта, оно снимало с меня вину, и, может быть, когда-нибудь его содержание могло бы стать известным суду… И я не мог принять на себя несуществующую вину…

– Нет, – сказал я. – Если и виновен, то в том, что остался жив…

А потом судья прочитал приговор: «Виновным себя не признал… выдвинутая подсудимым версия не подтверждается документами… Листы дела такой-то и такой-то… Учитывая заключение экспертной комиссии… Принимая во внимание… Суд приговаривает гражданина Волкова Олега Васильевича к восьми годам лишения свободы с содержанием в колонии общего режима… Приговор может быть обжалован в семидневный срок, считая с момента его оглашения…»

Галку я просил не приходить на суд, но сейчас мне хотелось ее увидеть, и адвокат обещал передать мою просьбу.

Для себя я решил, что сниму с нее всякие обязательства и скажу ей об этом, когда увижусь с ней. Адвокат ушел, и я остался один со своими раздумьями, но понял, что притворяюсь перед самим собой, играю в рыцаря, а кому это нужно? Не мне, во всяком случае…

Уже тогда пришла ко мне мысль, как бы такой разговор не ударил Галку по сердцу, как бы я не оттолкнул ее придуманным из ложно понятого чувства благородства равнодушием. И все-таки я пошел на этот разговор. Теперь-то я знаю, что прозвучало это тогда, в камере, как отказ от нее. Не найдя для Галки доброго слова в те минуты, я расплатился за это сполна.

Но в то время слишком подавили меня события. Едва я закрывал глаза, я видел вдов, родителей и детей, плачущих в зале суда, за ними вставали лица погибших, и эта трагедия заслонила мой собственный мир; мои собственные беды казались чересчур мелкими. Отгородившись бедою от жизни, я притиснул к земле еще одну душу, даже не заметив этого тогда, не поняв, что делаю… Уже после случившегося, когда узнал о жене и Решевском, я часто думал, осыпая их мысленными упреками за «предательство», что тогда, в камере для свиданий, я предал не только ее, но и себя самого. Но в тот злополучный день, когда из подсудимого я превратился в осужденного, я не был еще готов к такому выводу. Мне предстояло многое узнать и пережить, чтоб научиться по большому счету искать изъяны в своих действиях и в самом себе…