Возвращение в эмиграцию. Книга 1 - [5]

Любовь Дмитриевна успешно закончила Бестужевские курсы и стала дипломированным врачом, а Константин, так уж было положено по традиции, учился в Кадетском корпусе.

Все они до революции успели обзавестись семьями и собственными детьми, да только вот у мамы семейная жизнь не сложилась. Сразу после моего рождения она развелась с мужем. Почему — не знаю. Мама никогда не касалась этой темы, я стеснялась спросить. Знаю только, что мой отец был довольно известным провинциальным артистом и режиссером, и звали его Александр Сумароков. Он не уехал, как мы, из России, заново женился и поселился не то в Киеве, не то в Ярославле.

Раннее детство видится мне в неясных картинах. Вот сижу на траве под деревом. Рядом мама, дедушка и еще какой-то господин с ящиком на треноге. На мне белое кисейное платье, нас собираются фотографировать, но я не понимаю, почему надо сидеть смирно, и верчусь. Дед берет меня на руки. У него пышные усы, они щекочутся. Смешно. Солнце. Нянька Варвара идет среди сосен с большим грибом — показать.

А вот другое. Сидим в подвале ярославского театра во время мятежа. Про мятеж мне рассказывали позже, тогда я этого не понимала. Помню, нянька Варвара уходит на Волгу за водой, и все боятся, что ее убьют. Но она возвращается и приносит ведерко холодной воды, а потом мокрой рукой вытирает мне лицо.

Мама ходит по свободному от каких-то ящиков пространству и сжимает ладонями плечи, будто ей зябко. Сидят на ящике и жмутся друг к дружке Петя и Тата, мои двоюродные брат и сестра. Мы с Петей почти ровесники, а Татке полтора года. Рядом, неловко подвернув ноги, сидит мамина младшая сестра, моя тетя Ляля. Ее никогда не звали Люба, а всегда Ляля. Она небольшого роста, и кожа на лице нежная, как у ребенка.

На коленях у тети Ляли белая салфетка, на нее она очищает от скорлупы два крутых яйца и все время просит Петю, своего сына, чтобы он придерживал маленькую сестренку.

Вокруг множество чужих женщин и детей. Детям строго-настрого запрещено шалить, все сидят смирно. Рядом и вдалеке все время бухает, отдается в ушах. Тонкой змейкой струится по стене неизвестно откуда берущийся песок.

Еще помню поезд, мы убегаем от большевиков. Петя прижимает к себе плюшевого медвежонка и отчаянно орет, а какой-то солдат хочет отнять у него игрушку. Петя заходится криком, рот у него широко открыт, солдат машет рукой и начинает рыться в наших вещах. Бухтит:

— Одно тряпье, а еще буржуи!

Не взяв ничего, уходит.

Да не были мы никакими буржуями! Дедушка всю жизнь получал жалованье, видимо хорошее, оно позволяло прилично жить. Квартиры нанимались. Сегодня бабушка устраивается в Верном[3], завтра, глядишь, мужа перевели в Ташкент, после Казань, Ярославль, Петербург, Гельсингфорс…

Да, а солдата того провели. Все наше состояние, обручальные кольца, крестильные крестики, медальон, брошку с камешком, бабушка зашила в плюшевого мишку и дала Петьке с наказом:

— Будет кто отбирать — кричи!

Смутно помню, как между отступлениями и наступлениями, в надежде на скорое освобождение России, жили на окраине Екатеринодара, в мазанке с низкими потолками, вредной хозяйкой и злющим псом Тузиком. Он сидел на цепи и целый день от нечего делать облаивал прохожих. Сменить жилье мы не могли, беженцев наехало много, хозяева пользовались случаем, драли три шкуры. Жили на мамино жалование. Она поступила в театр, организованный в Екатеринодаре съехавшимися отовсюду артистами. Говорили, что это был хороший театр, сборы получались солидные.

Потом тетя Ляля уехала в Одессу. Ее мужа, Алексея Антоновича Иволгина, самого молодого в нашей семье генерала, зарубили шашками красные. Кто-то из знакомых привез печальное известие, и тетка, оставив детей на бабушкино попечение, бросилась в Одессу, чтобы найти и похоронить мужа.

Налетел новый шквал, мы снова куда-то поехали. Сначала в Анапу, потом в Новороссийск. Там, в гостинице, среди разбросанных вещей и каких-то свертков бабушка впервые в жизни кричала на деда, чтобы он и не думал грузиться на пароход, пока не вернется из Одессы тетя Ляля. Но он, тоже впервые, не послушался ее и повел на пристань разбитую семью. Не было в толпе рядом с нами ни тети Ляли, ни дяди Кости, ни старшей маминой сестры тети Веры. Вера осталась с мужем в Москве, дядю Костю носило по югу России вместе с отступающими частями белой армии. Что случилось в Одессе с Лялей — не знал никто. Дедушка сказал:

— Мы должны в первую очередь думать о детях.

Как мы плыли, помню смутно. Словно во сне видится темное подземелье, называемое «трюм», где лежат и сидят среди нагромождения чемоданов и тюков люди, где царствует страшный кислый запах. От него ли, от духоты ли, хотелось кричать и тошнило. Дедушка гладил меня, заглядывал в глаза и тревожно просил:

— Тихо, тихо, Наточка, тихо, тихо!

Хорошо помню, как мы сходили с парохода. По наклонно поставленным доскам медленно сползали на берег длинные вереницы людей. Дедушка сказал, что теперь торопиться некуда, и мы двинулись в самом хвосте. Сам впереди, высокий, в штатском пиджаке, ступающий неуверенно под тяжестью двух чемоданов и заплечного мешка. Следом — бабушка с Таткой на руках. Татка наша совсем измучилась, не глядела по сторонам, крепко держалась за бабушкину шею и прикладывала к ее плечу головку с темными кудряшками на затылке. За ними, бочком, чтобы не поскользнуться, волоча за собой мягкий мешок с игрушками, спускался Петя. Он останавливался, оборачивался и спрашивал у моей мамы: а куда мы приехали, а как называется этот город, а куда мы поедем потом, а почему люди толпятся, это что, базар? На пристани и вправду собралась порядочная толпа приезжих.