Возвращение в эмиграцию. Книга 1 - [11]

Вот мы и старались всячески от нее избавиться и удрать из дому, оставив Татку на попечении бабушки. У бабушки дел было по горло, и момента выставить «ораву» на прогулку, чтобы спокойно постирать или постряпать, она всегда ждала с нетерпеньем.

— Пе-тя! Сейчас же возьмите с собой Тату! — кричала она нам.

Приходилось возвращаться, с кислым видом собирать ее мешочек, совочек и прочую дребедень, брать ее самоё, с ее хитрющим лисьим взглядом из-под ресниц, и внимательно следить, «чтобы солнышко не напекло головку, чтобы муравей ее не кусал, чтобы никто, не дай Бог, не обидел». А она, неблагодарная, после каждой нашей проделки влезала к бабушке на колени и докладывала:

— Ты знаешь, бабушка, Петя и Наташа за фигами полезли, а дядя в платьице на них кричал, кричал…

При этом она делала страшные глаза и расставляла руки с растопыренными пальцами.

Это означало, что мы воровали инжир в монастырском саду, что снова придет сухонький, сморщенный попик и будет на нас жаловаться. Мадам Лис, одним словом.

Фиги были нашим подножным кормом, нашей разменной монетой. За несколько спелых и липких сизых ягод можно было получить стеклянный шарик, российский гривенник, никому не нужный, или приглянувшегося котенка. Однажды, после крепкой выволочки за очередное путешествие к скалам, Петя совершенно разочаровался в жизни и продал мне за тарелку инжира свое старшинство. При свидетелях, голопузой ребятне и нашем третейском судье Коле, было торжественно объявлено, что отныне я становлюсь старшей сестрой, а он — моим младшим братом. Разница у нас была невелика, всего полгода, но так оно потом на всю жизнь и осталось.

Итак, в незадавшийся с самого начала воскресный день мадам Лис плелась за нами на толстеньких ножках, гундела по обыкновению и требовала, чтобы мы вели ее на берег, а нам, именно сегодня, хотелось в любимое укромное место между стенами двух домов. Там росло тощее, вытянутое в длину дерево, а в тайнике у самых корней хранились наши сокровища — зеленая пробка от графина, связка потрепанных павлиньих перьев и статуэтка негритенка с отбитой ногой и треснувшей головкой.

Не доходя до места, мы с огорчением увидели, что тайник обнаружен и разорен, перья, окончательно поломанные, валяются на траве, а вокруг дерева сгрудились мальчишки-греки. Мы решили смыться, пока не поздно, как вдруг из толпы их донесся мученический кошачий вопль.

Татка преобразилась. Глаза стали совершенно круглые, губы как-то вытянулись в дудочку и, тупу-тупу ножками, ринулась она прямиком туда. Мы и ахнуть не успели. Она влетела в проем между домами, дикая маленькая фурия, и исступленно заорала:

— Не могите бить кисю! Не могите бить кисю!

Хотя кисю никто не бил, кися благополучно висела на веревке, извиваясь телом, отчего сотрясалось все деревце.

Странно, но мальчишки разбежались. Молча смотрели издали, как мы, немедленно овладев полем боя, раздвигаем петлю, высвобождаем увесистого полосатого кота, гладим, приводим в чувство. Потом мы понесли несчастного висельника домой. Недруги молча пропустили нас и долго провожали черными диковатыми глазами, затененными бархатными ресницами.

Так в наше общество полноправным и уважаемым членом вошла Татка и вместе с нею спасенный кот Минус, благосклонно принятый в дом всеми, даже дядей Костей. Смешное имя он получил от тети Ляли.

То ли оттого, что он побывал на грани жизни и смерти и краем изумрудного глаза видел страну, где нет печали и воздыхания, то ли у него от природы был такой нрав, но это был не кот, а золото. Куда бы мы ни шли, он бежал следом, важно неся подрагивающий на кончике хвост. Пробираться по берегу, по гальке, ему было трудно, он уставал, садился и тоненько мяукал. Тогда Петя брал его на руки. Кот сидел смирно, опираясь лапками на его плечо, глядел с любопытством по сторонам, насторожив вперед аккуратные острые ушки.

Минус участвовал и в домашних играх, исполняя роль моего и Петиного сыночка. Мы одевали Сыночка в кукольную одежду, катали в импровизированной коляске. Маринка лечила его от кори, а Татка была Страшным Турком. Для этого брались ножны дедушкиной шашки (саму шашку нам не давали), на Татку наматывалось всякое тряпье, отчего она становилась толстой и неуклюжей, кусочком угля Марина рисовала ей усы — получался Страшный Турок.

Турок топал ногами, размахивал шашкой и кричал диким голосом. Он отнимал у нас дорогого Сыночка, а мы выкрадывали его обратно, убегали от Турка, скакали на лошадях, переплывали на утлом суденышке море. А он повсюду настигал нас, стучал ногами и грозил саблей.

Наконец Сыночку вся эта музыка надоедала. Не снявши ни кукольного платья, ни чепчика, он сигал в окно, а Татка садилась на пол и хрипло просила:

— Растряпьте меня, а то я вся паркая.

Кукольные одежды, изрядно испачканные, находила в саду бабушка и ругала нас олухами царя небесного. Она немного тряслась над присланными из Финляндии, вместе с дедушкиной шашкой и кое-какими вещами, двумя куклами. Боялась, что если мы будем с ними неаккуратно обращаться, то останемся совсем без игрушек. Особенно дорога ей была небольшая фарфоровая кукла. Мы же эту красотку недолюбливали, вечно ставили в угол, и предпочитали старого облезлого мишку с заштопанным животом.