Возвращение - [76]

Он еще раз улыбнулся в мою сторону:

— Наш друг задается вопросом, зачем все эти разговоры о зле. Разве все великие злодеи не умерли, разве все империи зла не разрушены и не распались? Разве свобода, демократия и рынок не победили во всем мире? Разве после «холодной войны» не начался вечный мир? Разве через десять лет век зла не сменится веком добра?

Лекция закончилась. Студенты, нагруженные столь многими оставшимися без ответа вопросами, медленно и неохотно поднимались со своих мест. Де Баур подождал, пока первые слушатели направятся к выходу. Когда он вдруг снова продолжил свою речь, все замерли и обернулись в его сторону.

— Будьте недоверчивы! Не доверяйте ни следующему десятилетию, ни следующему веку, не доверяйте ни добру, ни норме! Истина открывается лишь перед лицом зла и в минуты потрясений.

Де Баур собрал бумаги и книги со стола и быстро вышел из аудитории, прежде чем студенты сообразили, что это были его заключительные слова. Это было впечатляющее выступление, и я был уверен, что он к нему тщательно подготовился и теперь наслаждается произведенным эффектом. Он не просто хотел вести занятия в университете и учить студентов думать и исследовать. Он хотел добиться их превращения. Вопрос только — в кого?

7

В начале ноября Барбара начала настаивать на моем возвращении.

— Сколько ты там еще пробудешь? Ты с ним познакомился, чего тебе еще нужно? Ты хочешь ему открыться, так сделай это! Чего ты ждешь?

Я отвечал уклончиво. Я сказал, что хочу познакомиться с ним получше. Хочу попытаться установить контакт с его женой и детьми. Я не могу уехать, не прочитав обещанный мною доклад, который состоится через две недели. Мне нужно закончить перевод книги, который уже очень продвинулся. То, что я собираюсь задержаться из-за перевода, ее не убедило. Доклад через две недели был прочитан, и я даже успел еще раз встретиться с женой и детьми профессора.

Я хотел спровоцировать его моим докладом и говорил в нем о Ханне Арендт и о ее определении тоталитарного мышления. Я знал, что он ее не выносит. Я знал, что его заденет данное ею определение, в котором указывается на то, что тоталитарное мышление относится к фактам крайне пренебрежительно, считая, что их можно фабриковать и манипулировать ими как угодно, а поэтому глубоко презирает их. Разве он тоже не считал, что факты можно интерпретировать по своему усмотрению? Разве определение Ханны Арендт не загоняет его в угол, в котором ему должно стать не по себе? Он не откликнулся на провокацию. Он сказал, что Ханна Арендт права. Однако сегодня мы все мыслим тоталитарно, само мышление сегодня стало тоталитарным. Нас защищает от произвола не наличие фактов, а ответственность, которую мы несем за свои мысли.

Разве большая ложь тоталитарных режимов потерпела крушение из-за всплывших наружу фактов? Можно ли было уничтожить еще больше доказательств, убить еще больше свидетелей, подделать еще больше документов, чем это сделали тоталитарные режимы? Нет, эти режимы потерпели крушение из-за мышления. Мы отказываемся думать так, как нас заставляют думать, и даже так, как нас заставляют думать факты.

Мы вместе шли домой, он похвалил мой доклад и пригласил в гости. Не хочу ли я отужинать вместе с ним, его женой и детьми? Его жена встретила меня приветливо, словно между нами не было той неприятной сцены, а дети радовались возможности поупражняться в немецком, который они учили в школе. Даже их собака ластилась ко мне, чтобы я ее погладил. После ужина дети приготовили кофе-эспрессо и оставили нас одних.

— Как поживают ваши братья и сестры? Вы недавно о них вспоминали, а я очень любопытна.

Одна ложь тянет за собой другую, и мне пришлось быть настороже, чтобы точно вспомнить, что я порассказал ей о родителях и сводных братьях и сестрах.

— Где прошло ваше детство?

На этот раз я сказал правду и затем спросил, знаком ли им мой родной город. Нет, ответили они, вместе они еще ни разу не были в Германии.

— Но вы-то ведь из Германии, не так ли? Я сужу по вашему акценту. Или из Австрии?

— Я родился в Швейцарии. В пятидесятом я получил стипендию, пробыл в Америке год да так тут и остался.

— Вы иногда скучаете по родине?

Он засмеялся:

— Это через сорок-то лет?

— Одиссей, историю которого вы любите, и через двадцать лет скитаний тосковал по родине и ради того, чтобы вернуться, подверг себя последним испытаниям.

— Тоска по родине, — сказала его жена. — Вы считаете, что он скучал по родине? Может быть, он соскучился по жене и сыну?

— Вместо Пенелопы у него была Калипсо, а Телемаха он совсем позабыл. На мой взгляд, это так. Но ваш муж знает эту историю лучше, чем я.

Жена взглянула на него. Он пожал плечами:

— У Гомера сказано, что Одиссей тосковал по родной Итаке и по Пенелопе. Что касается Телемаха, то я не уверен, знал ли вообще Одиссей, что у него есть сын.

— Вы имеете в виду, что сына, о существовании которого знаешь, забыть не так-то просто?

Он не почуял никакого подвоха.

— В поэме сказано, что Одиссей вспомнил о Телемахе, лишь вернувшись на Итаку. С Пенелопой дело обстояло иначе, он тосковал по ней еще тогда, когда был у Калипсо. Но почему он тосковал? Если верить Гомеру, Одиссей затосковал по родине, потому что ему надоела Калипсо.