Возвращение самурая - [24]

* * *

Между тем любительские и, на первый взгляд, вполне безобидные ученические снимки Василия тоже выполняли предназначенную им двойную роль: случайно попавшие в кадр солдаты и офицеры, взводы доблестных союзников, марширующие на припортовых улочках, подтверждали или опровергали данные тех бумаг, с которыми приходилось возиться военному переводчику – господину Ощепкову; фотографии позволяли сделать из этих сведений более точные выводы.

Однажды, помогая своему компаньону навести порядок в архивном собрании негативов, с тем чтобы уничтожить ненужные, случайные кадры, Василий, просматривая пластинки под ярким фонарем фотоувеличителя, невольно вскрикнул и схватил Петра Ивановича за руку:

– Постойте! Откуда это у вас? Это же она! Вдова нотариуса!

Они оба склонились над негативом: в традиционном интерьере прежней фотографии – возле хрупкого бамбукового столика с греческой амфорой – сидела прошлогодняя ночная гостья Василия, внимательно и грустно глядя в объектив. К ее коленям прижимался белобрысый мальчуган в матросском костюмчике.

– Ведь почти год прошел… Но у вас же, наверное, сохранилась копия квитанции? – воскликнул Василий. – Там должен быть адрес. Я припоминаю имя: ее звали Анастасией. Где-то у меня записана и фамилия.

– Ну конечно! – успокоил его Петр Иванович. – Книги записи клиентов я обычно веду аккуратно. Вот здесь на пластинке, в уголке, есть и дата. Сейчас найдем.

Искать пришлось недолго.

– И что вы собираетесь делать с этим адресом? – прищурился Кузнецов. – Я бы, знаете, не рекомендовал вот так прямо туда наведываться. Мало ли что…

– А чем я, собственно, рискую? – удивился Василий. – А может быть, эта женщина уже дошла до крайности и нуждается в помощи? К тому же там ребенок. Каково ему, если с матерью что-то стряслось?

Лицо Василия потемнело. Петр Иванович вдруг вспомнил, что его собеседнику в детстве довелось оказаться в такой же ситуации, и понял, что дальнейшие возражения совершенно неуместны.

Мне думается, что на самом деле дело было не только в собственных детских впечатлениях Василия. Воспитанный православной церковью, он просто не мог воспринимать чужую боль и беду иначе, чем свою собственную.

Как мне рассказывали и Николай Васильевич Мурашов, и другие будущие ученики Ощепкова, он и в самом деле всю жизнь, никогда не декларируя этого, в глубине души жил по Божьему Завету: «Возлюби ближнего, как самого себя» – в самом высоком смысле этих слов. То, что мы сейчас называем сопереживанием, было ему свойственно в огромной степени. Думаю, что это отражалось и на его тренерской деятельности, и в его труде по созданию принципов нового русского единоборства, это тоже, наряду со многим другим, явилось той основой, которая была заложена в философию создаваемого им вида самообороны без оружия.

Адрес, выписанный из регистрационной книги, привел Василия к маленькому бревенчатому домику на Орлиной горе. Небольшую веранду совсем заплели вьющиеся растения: душистый горошек, плющ, дикий виноград. Ставни на окнах были заботливо покрашены веселенькой голубой краской. Отсюда, с сопки, был, как на ладони, виден весь порт. Хозяйка, высокая худощавая старуха, не торопилась пускать непрошеного гостя на порог.

– Кого тебе, говоришь? Настасью Павловну? Эва, спохватился – съехала она давно отсюда. А кто ж ее знает куда. Им съезжать-то – дело недолгое: все вещички в одном узелке. Одно название, что барыня. А раз ты барыня – ты и плати. Я уж и так им за месяц плату-то простила: Бог с тобой, говорю, съезжай только. Мне тоже не резон задаром комнату сдавать: есть-пить надобно. Вот сейчас жилец, с парохода механик, – тот плотит в аккурате…

Хозяйка вдруг прервала свою речь, зорко всмотрелась в Василия из-под ладони и, переменив тон, неуверенно спросила:

– А ты… часом, не родней ей приходишься? А то, может, заплатишь ейный должок-то? Семь с полтиной всего…

– Да я… – начал было Василий, но махнул рукой и полез за деньгами: в конце концов, за любопытство тоже надо платить. Хотя чувство, приведшее его сюда, с большой натяжкой можно было назвать любопытством: душу саднило прикосновение к чужой беде и незащищенности. Он снова и снова, будто воочию, увидел Анастасию Павловну в темном платье, услышал ее надтреснутый голосок.

Осень разукрасила Орлиную гору разноцветьем своих красок, и теперь ветер швырял под ноги Василию эту пеструю листву. Банальное сравнение пришло ему в голову: вот так и судьба швырнула оземь и понесла неведомо куда эту женщину, словно тоже подхваченную ветром… На этот раз избитое сравнение было донельзя точным.

Он возвращался расстроенный своим неудавшимся походом, но ему почему-то казалось, что это далеко еще не конец всей этой истории, так неожиданно глубоко задевшей его. Собственное сиротство вставало перед ним так явственно, будто все это было вчера, и он снова и снова ощущал себя мальчишкой, безжалостно вышвырнутым без опоры и защиты в большой и страшный мир.

Было и еще одно обстоятельство, заставлявшее его разыскивать эту, по существу, незнакомую женщину: в этих поисках он словно приближался опять к владыке Николаю, слышал его голос, произносивший евангельские слова о милосердии, видел его участливые, сострадающие глаза. Это было глубоко личное чувство, которым он не мог и не хотел делиться ни с кем. И оно же натолкнуло его на мысль обратиться к отцу Алексию, показать фотографию, которую он теперь постоянно носил с собой, и спросить, не встречалась ли ему эта женщина, нет ли ее в числе прихожанок?