Возвращение на родину - [20]

Но что станет с моей сестрой, господином де Лоране и барышней Мартой? Ведь их национальность может повлечь очень серьезные последствия. Немцы грубы от природы и, когда разгораются страсти, не церемонятся. Я содрогаюсь от ужаса при мысли о том, что Ирма, барышня Марта и ее дедушка отправятся в путь через Верхнюю и Нижнюю Саксонию[82] в момент, когда по ним движутся прусские войска.

Им оставалось одно: отправиться вместе со мною, воспользоваться случаем, чтобы вернуться во Францию, причем немедленно и самым кратчайшим путем. На мою преданность им можно было рассчитывать. Если к нам, сопровождая свою мать, присоединится и господин Жан, то, как мне кажется, нам все же удастся выбраться из пекла.

Вот только примут ли такое решение госпожа Келлер с сыном? Мне все представлялось вполне просто. Разве госпожа Келлер не являлась француженкой? Разве господин Жан не был наполовину француз — по матери? Он мог не опасаться, что им окажут плохой прием по ту сторону Рейна[83], особенно когда его как следует узнают. Итак, по-моему, колебаться было нечего. Сегодня 26 июня. Свадьба должна состояться 29-го. Больше не будет причины оставаться в Пруссии, и мы на другой же день сможем покинуть Бельцинген. Правда, нужно было подождать еще три дня — целых три столетия, на которые мне следовало запастись терпением. Ах, как жаль, что господин Жан и барышня Марта еще не обвенчаны!

Все это так! Однако этот брак, которого все мы так желали, который я видел в своих мечтах… был ли этот брак немца с француженкой возможен теперь, когда между двумя государствами объявлена война?..

Честно говоря, я не осмеливался взглянуть правде в глаза, да и не я один сознавал всю серьезность ситуации. В данный момент в обеих семьях тщательно избегали говорить на эту тему. Все чувствовали навалившуюся на нас давящую тяжесть. Что-то будет?.. Теперь я не мог представить себе, какой оборот примут события, и изменить их ход было не в нашей власти!

Двадцать шестого и двадцать седьмого июня ничего нового не произошло. Через город по-прежнему проходили войска. Только мне показалось, что полиция усилила наблюдение за домом госпожи Келлер. Несколько раз я повстречал агента Калькрейта — ноги колесом. Он бросал на меня взгляды, за которые непременно получил бы хорошую оплеуху, если бы я не боялся осложнить наши дела. Это наблюдение не давало мне покоя. Его объектом являлся главным образом я. Поэтому я был как на иголках, да и семью Келлер тревожили те же переживания, что и меня.

Было заметно, что барышня Марта частенько плачет. Что касается господина Жана, то чем больше он сдерживался, тем больше страдал. Я наблюдал за ним. Он становился все мрачнее. Молчал в нашем присутствии. Держался в стороне. Во время визитов к господину де Лоране его словно угнетала какая-то мысль, которую он не решался высказать, иногда казалось, что он вот-вот заговорит, но он только еще плотнее сжимал губы.

Вечером 28 июня мы сидели в гостиной господина де Лоране.

Собраться нас всех попросил господин Жан. Он хотел, как он сказал, сообщить нам нечто, не терпящее отлагательства.

Мы пробовали говорить о том о сем, но разговор не клеился. В воздухе висело тяжелое предчувствие — предчувствие, которое всех нас томило, как я уже заметил, с момента объявления войны.

В самом деле, объявление войны усугубило и без того существовавший барьер между двумя нациями. В глубине души мы все хорошо понимали это, но больше всех это обстоятельство задевало господина Жана.

Хотя то был канун свадьбы, никто не заговаривал о ней.

Тем не менее, если ничего не изменится, Жан Келлер и барышня Марта завтра отправятся в церковь, чтобы войти туда женихом и невестой, а выйти мужем и женой, связанными брачными узами на всю жизнь!.. Но обо всем об этом — ни единого слова!

Марта встала, подошла к господину Жану, стоявшему в углу комнаты, и с волнением в голосе, которое тщетно старалась скрыть, спросила:

— Так что же случилось?

— Марта! — воскликнул господин Жан с таким глубоким отчаянием, что ранил мне сердце.

— Говорите, Жан, говорите, — продолжала Марта, — как бы горько ни было то, что вы собираетесь сказать!

Господин Жан поднял голову. Он почувствовал себя заранее понятым.

Нет! Проживи я сто лет, я и тогда не забуду этой сцены во всех подробностях!

Господин Жан, стоя перед невестой и держа ее руку в своей, сделал над собой усилие и промолвил:

— Марта! Пока между Германией и Францией не была объявлена война, я мог мечтать сделать вас своей женой. А сегодня мое отечество и ваше вот-вот вступят в борьбу друг с другом, и теперь отрывать вас от вашей родины, от вашей французской нации женитьбой на вас… я уже не смею… я не имею на это права!.. Я бы потом всю жизнь каялся в этом!.. Вы понимаете меня… Я не могу…

Как это уразуметь? Бедный господин Жан! Он не находил слов! Но ему необходимо было говорить, чтобы заставить себя понять!

— Марта, — продолжил он, — скоро нас будет разделять пролитая кровь — ваша, французская, кровь!..

Госпожа Келлер, выпрямившись в кресле и опустив глаза, не осмеливалась взглянуть на сына. Легкое дрожание губ, судорожно сжатые пальцы — все говорило о том, что ее сердце готово разорваться.