Возвращение из Мексики - [3]

– Пусто дыхнет, – говорит, – Тогда сразу станет ясно – чем он там болеет.

Но старший, кажется, входит в положение.

– С такими вещами надо дома сидеть, а не разъезжать! – сердито говорит он, – Вы что, не знаете, что у нас происходит? Да тут такое творится…

– Снайперов по крышам вылавливаем, понял? – говорит младший, – А такого, как ты, подстрелить – нечего делать! Ты же ходячая мишень!

Я и сам знаю, что лучше сидеть дома, а не шляться по встревоженной столице, где еще не все снайперы пойманы. Но что я могу поделать? Это судьба меня несет, это рок тащит непонятно куда сутулого человека выше среднего роста, одетого в потертую джинсовую куртку (так я выгляжу согласно милицейской терминологии). Ник мог бы сказать: «Это – путь воина, старик!», только если я и напоминаю воина, то в лучшем случае – солдата наполеоновской армии во время отступления…

2

Отступление началось давно: неприятель медленно, но верно меня теснил, давая понять, что на данной территории я – лишний. Однажды мой письменный стол оказался задвинут в темный угол, а на его место у окна теща поместила старенький телевизор КВН – память о ее покойном отце Семене Ильиче Варшавском, который изобрел какой-то там электронный блок и, таким образом, вошел в сонм отцов-основателей отечественного TV. Я сказал, что музей она могла бы разместить и в своей комнате, но теща с молчаливого одобрения супруги еще и фотопортреты своего Эдисона развешала! Как выяснилось, это были наглядные пособия, которые должны внушать трепет и уважение к человеку, сумевшему в невероятно тяжелых жизненных условиях добиться успеха. Да, было трудно. Да, приходилось недоедать, работать по пятнадцать часов с сутки, но эти люди…

Нет, впрямую ко мне не обращались, все это говорилось между тещей и супругой, но адресат был понятен. Откуда-то им стало известно, что отношения с редактором у меня окончательно испортились, что Горыныч (прозвище редактора) готовится меня сожрать с потрохами, а значит, местечко в областной газете скоро тю-тю. Они полагали, что подстегивают меня кнутом возбужденного самолюбия, только оно почему-то совсем не возбуждалось. У меня вообще давно ничего не возбуждалось, я даже спал на кухне под предлогом того, что работаю ночами и никому не желаю мешать. На самом деле я высовывался с сигаретой в окно и с высоты двенадцатого этажа, на котором расположена наша двухкомнатная конура, разглядывал огоньки внизу. Если на них долго смотреть, казалось, что они отдаляются, делаются чем-то невероятно далеким. И я представлял, что вон тот огонек – супруга, этот – теща, а вон тот, красный (светофор вроде) – редактор Горыныч. Сам же себе я представлялся космическим кораблем, который набирает скорость, достигает световой скорости, – и вот, ты уже в другой звездной системе.

Предпоследней каплей был внезапно заключенный «Варшавский договор» – так я называл союз супруги и тещи. Когда-то я предупреждал Галину: не смей входить в этот «договор», ничего хорошего не выйдет! Увы, не послушалась, и, когда я в сердцах пнул ногой фамильный телеящик, на его защиту кинулись и оскорбленная мать, и униженная дочь, дескать, я пока что ничего в жизни не сделал, не изобрел, не сотворил, а уже смею поднимать руку на плоды чужого творчества!

– Ногу, – уточнил я.

– Что – ногу?! – не поняла теща.

– Я поднял ногу на плод чужого творчества.

Секунда, набор воздуха, и еще миллион аргументов, превращающих меня в ничтожество, а семейство Варшавских поднимавших на немыслимую высоту (с учетом «великого» изобретения – на высоту Останкинской телебашни). Галина внесла посильную лепту, тоже орала, взявшись за руки с остервенелой мамашей, а в это время именно я поднимался на высоту Останкинской башни, а кричащее семейство оставалось внизу, маленькое и злобное, брызгающее слюной, единое в своем уничтожающем пафосе…

– Ты такой же, как твой Ник: витаешь в облаках и думаешь только о себе!

В облаках, думал я, это хорошо, поднимемся к ним еще на сотню метров.

– Ты не умеешь зарабатывать деньги, только тратишь их на свои дурацкие книжки!

Еще сотня, так что я был уже на уровне ресторана «Седьмое небо».

– И вообще, я знаю, о чем ты мечтаешь! Ты хочешь уехать к своей московской шлюхе, к этой несчастной поэтессе, такой же бездарной, как и ты!

Этот пассаж заставил меня взлететь на шпиль, кажется, высотой более полукилометра. Куда было подниматься дальше? Лететь в небо, к свободным птицам? Семейство уже превратилось в муравьев, в неразличимые точки, но тут внезапно сдавило виски, и я рухнул в кресло.

– Три минуты, хорошо? Отдышусь – и ухожу!

Радовало одно: что сын пребывал в детском саду и не наблюдал всей этой мерзости. Можно было забежать к нему, но зачем? Я же прекрасно понимал: финита, никто и никогда не даст спокойно с ним общаться, а тогда и беспокоить пацана не стоит.

Последней же каплей было приглашение в кабинет главного редактора, который молча подвинул по столешнице лист бумаги, мол, давай! Я также молча нарисовал вопросительный знак и подвинул главному (так сказать, прикинулся шлангом). Тот усмехнулся, порвал лист, вытащил новый и опять подвинул. Писал я недолго, прощаться не стал и, помнится, сбегал по лестнице с невероятной легкостью. Знаете, наверное, эту легкость, когда нечего терять, когда все личные и социальные обязанности отпали, как балласт с аэростата, и ты вроде как готов рвануть в небеса.