«Возвращается ветер на круги свои…». Стихотворения и поэмы - [17]

Сколько раз она слыхала сряду

Эту песню про зеленый сад:

Рассыпались яблоки по саду,

А казак не возвращается назад;

Понависли по-над Доном тучи,

Разгулялся ветер низовой,

Не водою, а слезой горючей

Хлынет дождь из тучи грозовой…

И не пленницей душа моя отныне,

А любовницею станет у стихов

В этот синий вечер на Волыни,

Среди пьющих и поющих казаков.

1947

«Каждой мимолетности в угоду…»

Каждой мимолетности в угоду

Разделю я сердце пополам,

Но свою веселую свободу

Никому на свете не отдам.

1947

«Равных нет мне в жестоком счастье…»

Равных нет мне в жестоком счастье:

Я, единственный, званый на пир,

Уцелевший еще участник

Походов, встревоживших мир.

На самой широкой дороге,

Где с морем сливается Дон,

На самом кровавом пороге,

Открытом со всех сторон,

На еще неразрытом кургане,

На древней, как мир, целине, ―

Я припомнил все войны и брани,

Отшумевшие в этой стране.

Точно жемчуг в черной оправе,

Будто шелест бурьянов сухих,

Это память о воинской славе,

О соратниках мертвых моих.

Будто ветер, в ладонях взвесив,

Раскидал по степи семена:

Имена Ты их, Господи, веси ―

Я не знаю их имена.

1947

«Опять гроза! Какие грозы…»

Опять гроза! Какие грозы

У нас с тобою на пути!

И зацветающие розы

Не успевают расцвести.

Опять над нашим бедным садом,

Где должен встретиться с тобой,

Гроза кипит дождем и градом,

Гуляет ветер ледяной.

1947

«Было их с урядником тринадцать…»

Было их с урядником тринадцать ―

Молодых безусых казаков.

Полк ушел. Куда теперь деваться

Средь оледенелых берегов?

Стынут люди, кони тоже стынут,

Веет смертью из морских пучин…

Но шепнул Господь на ухо Сыну:

Что глядишь, Мой Милосердный Сын?

Сын тогда простер над ними ризу,

А под ризой белоснежный мех,

И все гуще, все крупнее книзу

Закружился над разъездом снег.

Ветер стих. Повеяло покоем.

И, доверясь голубым снегам,

Весь разъезд добрался конным строем,

Без потери к райским берегам.

1947

«Мне снился потрясенный лес…»

Мне снился потрясенный лес

Убийством белочки-беглянки;

Он, как толпа, шумел окрест

Заросшей ельником полянки.

И я услышал ― в первый раз ―

Под общий ропот возмущенья

Дубов взволнованный рассказ

О совершенном преступленье,

И я увидел, как листва

С листвою в ужасе шепталась,

И ближней елки голова

Над мертвой белочкой склонялась.

1947

Москва

Петру Кумшацкому

Заносы. Сугробы. Замерзшие глыбы

Сползающих с кровель снегов.

Цепные медведи вставали на дыбы,

Ревели от холодов.

У Темных, у Грозных, у Окаянных

За шерстью не видно лица:

Иваны, Иваны и снова Иваны,

И нет тем Иванам конца.

До белого блеска сносилась верига.

На улицах снежная муть.

Татарское иго ― Московское иго:

Одна белоглазая чудь!

Что было однажды, повторится снова,

Но неповторна тоска.

На плаху, на плаху детей Годунова:

Москва ударяет с носка!

Пылает кострами Замоскворечье,

Раскинулся дым по базам,

Сожгли Аввакума, затеплили свечи:

Москва не поверит слезам!

Москва никому не поверит на слово,

Навек прокляла казаков,

И выпила черную кровь Пугачева

И Разина алую кровь.

Метели все злее. Завалены крыши.

Москва потонула в снегах.

Но чьи это души, все выше и выше

Плывут над Москвой в небесах?

В теплицах цветут басурманские розы,

На улицах ― снежная муть.

Толстой ― босиком, на машине Морозов

Свершили положенный путь.

Цыганские песни. Пожары на Пресне.

А вот ― и семнадцатый год.

Все выше и выше, просторней, чудесней

Души обреченный полет.

По небу полуночи… Черное небо,

А хлеб еще неба черней.

И шепотом, шепотом: корочку хлеба

Для беспризорных детей.

Но как при Иванах, при Темных, при Грозных

Молитвам не внемлет земля.

По небу полуночи… Красные звезды

Мерцают на башнях Кремля.

1947

«Як помру я…»

«Як помру я»

Из Тараса Шевченко

Не с сложенными на груди, а с распростертыми руками,

готовыми обнять весь мир, похороните вы меня.

И не в гробу, не в тесной домовине, не в яме,

вырытой среди чужих могил, а где-нибудь в степи

поближе к Дону; к моей станице, к старому Черкасску,

на уцелевшей целине, меня в походной форме положите

родного Атаманского полка.

Кушак на мне потуже затяните, чтоб грудь поднялась,

будто бы для вздоха о том, что все на свете хорошо…

И сыпьте землю, не жалея: земля к земле и к праху прах!

Мне положите в головах все то, что я писал когда-то, ―

чем жил во сне и грезил наяву…

И крест из камня дикого поставьте,

курганчик новый крепко утоптав, чтоб Дон,

разлившись полою водою, его не смыл, а только напоил.

И по весне на нем веселым цветом начнет цвести

лазоревый цветок, приляжет отдохнуть,

уставший от скитаний, бездомный чабрецовый ветерок.

1947

Треббия

Увозили раненых. Убитых

Зарывали наспех. Бивуак

Был в кострах. У придорожного корыта

Двух коней поил седой казак.

Кони пили жадно. Над полями

Свет стоял вечерний, золотой.

Дым стоял над русскими кострами,

Горький дым в долине голубой.

Треббия. Италия. Из чашки

Щи хлебал неспешно старичок,

В пропотевшей бязевой рубашке,

Бросив полотенце на плечо.

Треббия. Италия. А где-то

Есть Кончанское ― родительский порог.

Нет конца, и края нет у света

Для солдатских полусбитых ног.

Нет суровее солдатских разговоров:

Об увечьях и о смерти, наконец.

― Александр Васильевич Суворов

Не фельдмаршал, а родной отец.

1947

«Ветер был такой ужасный…»

Ветер был такой ужасный,

Что, казалось, все деревья

Будут вырваны с корнями,

В поднебесье улетят,

Где дымился темно-красный,