Возьми меня с собой - [4]

Я долго смотрю в ее черные глаза. Надо говорить правду. Но как? И какую? Что я люблю другую? Но люблю ли? Девять месяцев прошло. Ребенка можно было бы уже родить. Я хотел, кстати... Но мне она его не родила. Зато своему гаишнику готовится подарить очередной плод любви — благодарность за отдельную квартиру, добытую рано полысевшим майором многолетней беспорочной службой на дорогах.

Впрочем, мне-то что?

Боль ушла. Обида ушла. Память тела тоже ушла. Люблю? Нет. Помню...

Что сказать? Что полюблю? Глупо. Я сам в это не верю. Слишком мало прошло времени после той любви. Не хочу.

—Злата, на войне нельзя любить, — вдруг хватаюсь я за спасительную соломинку. — Здесь все неправильно. Все не так. Ты милая, нежная, тебе нужен хороший парень, дом, дети, достаток. Ты должна уехать в Белград, забыть войну, найти там свою любовь. Я не тот, кого ты полюбишь. Тебе просто кажется, что ты меня любишь. Я ведь совсем другой, и когда закончится война, я стану тем, кем был до нее...

—А кем ты был до войны? — спрашивает Злата, словно и не заметив всю остальную тираду.

Я опять теряюсь. Кем я был? Как объяснить этой девочке, что такое «крутиться» в России?

—Пытался зарабатывать деньги.

—Ты бизнесмен?

—О нет. Бизнесмены — это те, кто ездит на шикарных машинах, у кого фирмы, заводы, рестораны. У меня всего этого нет. Я просто пытался зарабатывать по чуть-чуть везде, где можно.

—Так ты спе-ку-лянт, — со смехом, нараспев, произносит Злата. — Я читала в книжках. В СССР были такие спе-ку-лянты.

Это сравнение меня почему-то обижает.

—Ну нет. Что ты. Вообще я по диплому инженер-электронщик. Знаешь, что это такое? — вспоминаю я ни с того ни с сего о брошенной много лет назад профессии.

—Конечно, знаю. Но ты не инженер.

—Это почему?

—У тебя душа — перекати-поле. Ты не можешь сидеть на месте. Ты не инженер.

Я замолкаю, удивленный этой точностью ее наблюдений. Вот тебе и девочка. Раскусила меня. Разобрала по косточкам.

В село мы возвращаемся к ужину. На пороге госпиталя Злата насмешливо смотрит на меня, потом запускает ладонь в мои волосы и с легким вызовом говорит:

—У тебя страшное имя. У нас оно почти не встречается. Был такой валахский князь Влад Цепеш. Дракон. Он был великий воин и безжалостный палач. Тысячи людей он посадил на кол. По легенде он стал вурдалаком.

—Злата, для тебя лично я обязательно стану вурдалаком, прямо сегодня. Ночью жди. Выпью всю кровь до капли.

—Хорошо, — в ее глазах опять вспыхивают бесовские искорки. — Я специально оставлю открытым окно.

Окно действительно было оставлено открытым...

Под утро меня еле отыскал запыхавшийся Бабюк. Отряд по тревоге уходил в горы.

С позиций мы возвращаемся аж через неделю. По всему фронту идут тяжелые бои. Хорваты и мусульмане рвутся в долину. Мы как можем держим линию. Но сил слишком мало. За неделю боев у нас двое убитых — оба сербы. И ранен Олег Бабюк. Минометным разрывом его сильно порубило осколками. Уносили его с положая (позиции) совсем плохого... Начались перебои с боеприпасами. Все реже и реже нас поддерживает артиллерия — нет снарядов. Да и с патронами становится все хуже. Штабель цинков в блиндаже стремительно тает, а подвоза все нет. Нас меняет сербская рота из бывшей книнской бригады. Бывшей потому, что Книн уже два месяца в руках хорватов...

На обратном пути нам в довесок дают пленных. Их надо отконвоировать в село. Подполковник Некшич — начальник этого участка обороны — отправляет пленных с нами, небеспочвенно опасаясь, что сами сербы могут устроить самосуд. Очень много здесь воюет краинских сербов, у которых еще свежи воспоминания об августовской резне...

Пленных шестеро. Исхудавшие, грязные, заросшие щетиной, с каким-то особым, характерным только для пленных, тупым безразличием ко всему в глазах. Они молчаливы и забиты. Нас они почему-то боятся больше, чем своих. Они долго уговаривают конвоиров не отдавать их «казакам» и оставить здесь. Видимо, считают, что мы их обязательно должны порубить «в капусту». Наверное, это естественный страх перед чужаками, перед пришельцами.

К селу выходим долго. Один из пленных ранен в ногу. Он то ковыляет, опираясь плечом на выломанную из кустарника рогатину, то его поддерживают соседи, когда он совсем выбивается из сил.

В селе их запирают в погребе у школы, а меня командир отправляет доложить о прибытии отряда и о пленных. У госпиталя останавливаюсь. На крыльце курит Марко. Он хмур и хорошо выпивши.

—Плохо там, брат? — без всяких приветствий сразу спрашивает он меня и кивает в сторону гор, откуда мы вернулись.

—Плохо, — честно говорю я в ответ.

Марко протягивает открытую пачку сигарет и чиркает зажигалкой. Мы долго молчим, затягиваясь горьким дымом.

—Они придут сюда, — куда-то в пустоту говорит Марко. — Мы никому не нужны. Белград нас бросил. Милошевич у американцев сосет. Ваша Москва тоже нас бросила. Ельцин с Клинтоном договорились нас сдать хорватам.

—Ельцин тоже у американцев сосет, — меланхолично говорю я. Потом мы опять молчим. Говорить не о чем. Все и так ясно.

—Выпьем, брат?

—Позже, Марко. Надо в штаб идти. Мы пленных привели, надо доложить. Там у них раненый, надо бы перевязать его...