Возьми меня, моя любовь - [11]

Возвращаюсь домой.

Целый час по телефону с Бруной разговариваю о настоящей любви. Я озадачена, а она спорит.

— Не становись циником, — слышу я.

— Я не циник, я бронетранспортер.

— Ты гонишь, — отвечает Бруна. Может быть, она не чувствует, как лязгают фоном мои новые гусеницы? — Это потому, что с Саве покончено, — добавляет она, — или потому что тебя посетила эта дивная идея сбрить волосы.

Я говорю об этой заразе почти час, а Бруна притягивает за уши бардов и поэтов, чтобы уломать меня сменить точку зрения. В конце концов я рассказываю о знакомстве с пегобородым пятидесятилетним университетским доцентом. Краткое резюме: не курит и треплется только о себе.

— Много болтает?

— Еще бы! Банальности, но эффектные. Тридцать лет, как он повторяет их всем, хотя с либидо у него проблемы.

Я знаю таких людей. Порой они демонстрируют глубочайший интерес, между тем как в реальности ты надоел им до смерти.

— Встречаешься с ним?

Я уже видела его дважды. Ходила искать на факультет, студентки толпились возле кафедры, заканчивалась лекция. Профессор утек в свой кабинет: фотографии из кругосветного турне, увесистые тома в стопках между всевозможными бумагами, компакт-диски с Микеланджели[2] и Шостаковичем, торжественность, с которой он вещает о непонятных вещах…

— В яблочко?

Вздыхаю и протестую:

— Ничего подобного.

Кладу трубку и не знаю, чем заняться.

Перечитываю заметки о поджигательнице. Как их использовать? Я могу написать роман о женщине для женщин. Банально? Да, банально. Я дала слово (кому — так и не поняла) не писать больше о себе. Неужели это безнадежно?

А еще у меня завалялся старый рассказ о проститутке, молодой Венне Равенне (мой вечный заскок — истории о проститутках), рано или поздно нужно пересмотреть его, кое-что выбросить… К счастью, снова звонит телефон.

— У тебя было занято.

— Мы с Бруной говорили о настоящей любви.

Слышу, как Эмилио смеется.

— Сегодня я побрила волосы. Теперь похожа на Сигурни Уивер.

Снова смех.

— И как поживает то, что от тебя осталось?

— Без копейки в кармане, постройнела в талии, немножко хочется творить…

— Все разом?

— Нет. Я проснулась, съездила, отдублировала порно и в наказание сходила к «Парикмахеру Джоди».

— Бездельничала весь день.

— Можно и так сказать.

— Хочешь, увидимся?

— Нет, ты меня угнетаешь.

Его голос смягчается.

— Так приятно просить о помощи. Только нужно делать это вовремя…

Дерьмо, не говори так. Если мы увидимся, я в одно мгновение могу перейти от «Чужого» к «Когда Гарри встретил Салли», а сейчас это лишнее.

— Я устала, иду спать.

— ОК, до завтра.

11 Вероника

В девять утра, как муссон, в дом врывается Вероника и переворачивает вверх дном идеально прибранную кухню: опрокидывает сахар, вскрывает жестянку с кексами, оставляет молочный шоколад муравьям на приступке и устраивается за столом на моем месте. Спокойно, я почти привыкла.

Топот по лестничному маршу, соседка спускается, звонит и входит, будто так и надо. Блондинистый хвост, 19 лет и 48 упакованных килограммов. Вероника работает копирайтером в рекламном агентстве, но мечтает поехать в Нью-Йорк и стать телеведущей (нереально, разве что на 5 канале). Пока что, кроме посещения DAMS[3], она довольствуется изобретением слоганов для рекламных роликов на местном радио.

Пока готовлю завтрак, выслушиваю привычные нападки на Тони, ее отца. Вероника живет с ним — матери след простыл давным-давно — и вряд ли кто-то назвал бы их отношения счастливыми.

Толстый, угреватый, с лицом, изрытым оспинами, с замашками уголовника, Тони — владелец клуба «Голубая ночь» в Ферраре. В прошлом у него были проблемы с законом из-за общедоступных сомнительных заведений, и все они позакрывались в канун праздников. Отец Вероники — симпатичный тип, мне он нравится. Веселят его нейлоновые сорочки цвета виноградного жмыха, криво припаркованный красный джип, который занимает место двух или трех машин и приводит в бешенство соседей; обходительность, с которой Тони открывает передо мной стеклянную дверь дома, раздевая наглым взглядом. Двадцать лет назад, в Градо я познакомилась с бледной и высокой триестинкой, и с тех пор как родилась Вероника, больше ничего не слышала о второй половине Тони.

— Пьет, курит сигары, обжирается спагетти, — рассказывает Вероника. — Было уже три инфаркта, а он и не чешется. Сдаюсь. Как можно считать себя бессмертным? Когда-нибудь удеру из дома… Мне стыдно. Не нужна мне его «Голубая ночь»!

Однажды она презрительно обозвала Тони старой свиньей и рассказала, как услышала храп отца в подсобке — когда вернулась на рассвете и обнаружила его спящим вповалку в объятиях гардеробщиц-украинок.

— Это наверняка проявления мужского климакса, — вздыхает Вероника.

Наливает мне кофе, встряхивает хвостом и добавляет:

— Это так немодно.

— Что именно?

— Трахаться.

— Послушай, так все делают, — говорю я, — это нормально, и потом он — свободный человек.

— В университете никто не трахается, — парирует соседка, — есть и другой секс.

Я заинтригована:

— В каком смысле другой?

— Секс… — Вероника застывает на полуслове и, подумав, выдает: — Мистический.

— Мистический?

— Вот именно, — кивает она с серьезным видом и уточняет: — Все мои подруги — бисексуалки.