Возлюбленные великих художников - [67]

Теперь ему был заказан «персидский» занавес для балета «Шахерезада».

И вот он в парижском театре «Chatelet» увидел Иду, познакомился с ней и получил предложение написать ее портрет.

— Монументальность в каждом ее движении, — восхищался Серов, увидев ее на сцене. — Да ведь это оживший архаический барельеф!

Художник точно заметил: Фокин выработал в танцовщице плоскостной поворот тела, словно на фресках древнеегипетских пирамид.

Лицо Иды, по воспоминаниям одного из современников, было матовым, без румянца, с овалом, как бы начертанным без единой помарки счастливым росчерком чьего-то легкого пера, лицо некой древней эпохи, которое неведомыми путями дошло до начала XX века, сохраняя тайну уже не существующих далеких цивилизаций.

Серов был очарован:

— Увидеть Иду Рубинштейн — целый этап жизни, ибо по этой женщине дается нам особая возможность судить о том, что такое вообще лицо человека… Вот кого бы я охотно писал!

Что ж, желание его вскоре исполнилось. И оно оказалось взаимным. Серов хотел изобразить Иду в том наряде, в каком венецианские патрицианки позировали Тициану. Это будет, размышлял Серов, вариант артистического костюмированного портрета. Только костюмом в данном случае явится нагота…

— Разумеется, — сказала Ида, узнав об этом от Бакста. — А как же иначе… Где?

В то время мастерской Серову служила большая зала домашней церкви бывшего монастыря Ля Шапель с цветными витражами и сводами. Ида пришла в восторг, узнав об этом. Потом она признается, что мысль сыграть католическую святую (святого!) возникла у нее именно в то время, когда она позировала Серову.

Она была нежна, как персик, как мимоза, и Валентин Александрович постоянно опасался, что это животное-насекомое-змея-женщина, которую он так неудобно усадил на ложе, сооруженное из чертежных досок, подставив под него табуретки, озябнет.

Ида приходила с камеристкой, которая помогала ей раздеться, а потом уходила.

Между моделью и художником царила странная натянутость. В основном они молчали, только иногда Серов подсказывал, как сесть, как повернуться. Или рассказывал, что хотел писать ее маслом, но испугался пошловатого блеска и стал работать матовой темперой.

Как-то раз камеристка ушла, и вдруг оказалось, что она забыла надеть перстни на ноги Иды. Перстни лежали на покрывале.

— Помогите мне, — приказала художнику — именно так! — Ида.

Серов подошел со странной покорностью, взял в ладонь ее узкую, длинную, ледяную ступню. Надел один перстень, другой… Хотел отойти, но почувствовал вдруг невыносимую усталость под взглядом тусклых черных глаз своей модели.

Взгляд у Иды был странно невыразительный. Именно это и подавляло, делало его гипнотическим. Серов и сам обладал очень сильным взглядом, его мать иногда даже просила, умоляла не смотреть на нее пристально, однако глаза Иды показались ему куда страшнее.

Он хотел сказать об этом, но вместо этого проговорил:

— У вас рот как у раненой львицы…

Она усмехнулась.

— Все, — наконец сказал он и собрался встать, но в это время Ида вдруг откинулась на спину и обвила его за шею… ногами.

Рот как у раненой львицы? А все остальное?..

Ну, этого выдержать было уже невозможно!

Они накинулись друг на друга и торопливо совокупились, дав наконец выход взаимно изнурявшему их желанию.

Ну, теперь можно было спокойно работать!

Что самое странное, отныне они оба воспринимали друг друга именно как сотрудников: вот художник, вот модель, вот холст, вот кисти… И мысли не могло возникнуть о повторении!

Наконец портрет был готов, и Серов уехал в Москву.

В 1911 году картина была отправлена на Всемирную выставку в Рим. И разразился именно тот скандал, которого и ожидал Серов…

— Зеленая лягушка! Грязный скелет! Гримаса гения! Серов выдохся, он иссяк и теперь фокусничает! Это лишь плакат!

— Это гальванизированный труп! — сказал Репин.

— Это просто безобразие! — сказал Суриков.

С наибольшим пониманием отнеслись к портрету те, кто не только видел Иду на сцене, но и знал ее лично. И они уверяли: «Угловатая грация тела, раскидистость несколько надменной, смелой и хищной позы во всяком случае нам дают законченный образ женщины, оригинальной по интеллекту, характеру, не лишенной чего-то влекущего, но не обещающей уюта».

Серов умер в разгар скандала, содеянного им самим. И, как это часто бывает, смерть творца явилась лучшей рекламой его творению. Все разом переменилось! Публика хлынула в Русский музей (портрет был передан туда), чтобы увидеть «Иду», которая стала входить в классику русской живописи. И постепенно сложилось последнее, решающее мнение критики: «Теперь, когда глаза мастера навеки закрылись, мы в этом замечательном портрете Иды не видим ничего иного, как только вполне логическое выражение творческого порыва. Перед нами — классическое произведение русской живописи совершенно самобытного порядка…»

Ну-ну… Вернее, ню-ню…

Не женщина, а какая-то ходячая стилизация эпохи модерна. Вернее, сидячая! Ее облик до карикатурности соответствовал модному словечку «декадентство».

Итак, портрет кисти Серова был лишь частью ее бурной биографии. Право, о ней стоит еще поговорить!

«Странная внешность Рубинштейн быстро приедалась зрителю, приходило ощущение пустоты, холода и скуки. Оно переходило в досаду и раздражение по мере того, как разгоралось общее действие и выделялась блистательная игра других исполнителей.