Возлюби ближнего! - [99]

«Тебе — кому талант мой хорошо известен — дарю букет твоих любимых песен».

Песни, как установила экспертиза, были напечатаны на той же машинке Будринцева.

По распоряжению следователя пишущую машинку приобщили к делу как вещественное доказательство, и заявление на имя Ю. М. Чарского с просьбой отменить приказ об увольнении Будринцеву пришлось писать авторучкой. Привычка отстукивать все свои бумаги на машинке сразу же дала себя знать. Ручка писала скверно, текла. Прошло больше часа, а кроме двух слов «Убедительно прошу…» Будринцев ничего придумать не смог. К тому же, взвесив все обстоятельства, он пришел к неожиданному выводу, что лучше, пожалуй, с протестом повременить.

Уже после первого собеседования с Тарелкиным Будринцеву стало ясно, что суда не миновать. А на суде обязательно потребуют характеристику с места работы.

«Так зачем же, — рассудил Будринцев, — разъярять их своими протестами?»

К приходу Чарского Будринцев уже ждал его в приемной.

— Ну, что скажете? — мягко спросил Юрий Матвеевич. — Не обижайтесь, уважаемый, но работа прежде всего… Не подошли нам — подойдете в другом месте!

Временный начальник готовился услышать что-нибудь стандартно-жалостливое, однако сказано было совсем другое.

— Приказ есть приказ, — ровным голосом произнес Будринцев. — Вам сверху видно все, как поется в одной старинной советской песне Соловьева-Седого на слова Фогельсона.

«А я-то боялся мороки!» — подумал Чарский. На душе его стало легко и весело. Совсем по-дружески обхватив Будринцева, Чарский повел его к себе в кабинет и усадил в кресло.

— Ну так что скажете, дорогой мой…

— Сергей Николаевич… — подсказал Будринцев.

Разговор длился около часа. За это время в кабинет были срочно вызваны предместкома, работники отдела, где уже не работал Будринцев, завкадрами, секретарь и даже юрисконсульт.

Теперь, когда Будринцев официально уже не числился в штате института, отношение к нему неузнаваемо изменилось. Сказать откровенно, все сотрудники, собравшиеся в кабинете Чарского, и в том числе он сам, чувствовали себя несколько неловко, а потому, как это принято в среде людей интеллигентных, старались наперебой продемонстрировать свою доброту и готовность принять самое живое участие.

Узнав, что Будринцева ожидает суд, его бывшие начальники — большие, средние и безразмерные — синхронно ахнули и хорошо отработанным движением смахнули набежавшую слезу.

На радостях, что они навсегда избавлены от необходимости общаться с этим грубияном, задирой и вообще сукиным сыном, его недавние сослуживцы готовы были сделать для него все что угодно. Еще вчера они бурно радовались изгнанию Будринцева, но теперь, когда Будринцев перестал быть частицей их коллектива, ничто не мешало окружить его ласковым вниманием и всеобщим сочувствием.

Теперь ведь Будринцев совершенно посторонний, а постороннему можно не только простить все его прегрешения, но и приписать любые заслуги и доблести, сделав это с тем блаженным ощущением полной безнаказанности и безответственности, которое присуще авторам некрологов, приветствий, юбилейных речей и служебных характеристик.

Что касается будринцевской характеристики, то ее составили тут же.

Кое-кого, правда, несколько насторожило то обстоятельство, что этот документ будет фигурировать в суде. Предместкома даже высказал свое сомнение вслух, но тут слово взял завкультсектором. Он попросил Будринцева вторично рассказать суть предъявленного ему обвинения, и тогда все сомнения отпали.

— Ну, виноват я, действительно, — сказал без тени сожаления Будринцев, — только вина вине рознь. Не убил же я человека, и с ножом на него не кидался, и в карман ни к кому не залезал. Во всем виновато мое легкомыслие. Хотел разыграть человека, подшутить, а он, оказывается, начисто лишен чувства юмора. Вот и все.

Рассказ Будринцева вызвал всеобщее сочувствие.

— Сущий пустяк, — резюмировал культсектор. — Уж во всяком случае ничего страшного.

— Делать им нечего, вот и высасывают из пальца всякие процессы, — сердито пробасил завкадрами.

— Так дадим ему характеристику? — спросил Юрий Матвеевич.

Тут уж все заговорили разом.

— Что, мы перестраховщики, что ли?

— Дать…

— Выделить общественного защитника…

От защитника Будринцев отказался.

— Имея хорошую характеристику, я и сам защитить себя сумею, — сказал он и, положив в портфель свежеподписанный документ, удалился, провожаемый облегченным вздохом собравшихся.

По-настоящему эту главу следовало бы написать гекзаметром и назвать «Гимн фельетонисту». Кто знает, может быть, в дальнейшем она вдохновила бы кого-нибудь из композиторов, и в солидном списке одобренных, оплаченных, но, увы, не исполняемых произведений появилась бы еще одна кантата или оратория.

Опасаясь подобного исхода, мы и на этот раз не изменим прозе, тем более что сами фельетонисты — люди в подавляющем большинстве к пышнословию не приученные и чрезмерно преувеличенную похвалу склонны расценивать не иначе как подхалимаж. Впрочем, и здесь бывают иногда исключения. Взять хотя бы известного нам фельетониста-дебютанта Василия Тарелкина. Тарелкин не только не возражал против славы. Он попросту жаждал ее, мечтал о ней, а когда ему случалось услышать слова: «Ты способный парень, Вася» или «Из тебя, Тарелкин, будет толк», он не опускал свою рыжую голову, не мял в руках еще сырые гранки и не говорил, уподобляясь кокетливой дивчине: «Ах, оставьте».