Вожди и сподвижники: Слежка. Оговоры. Травля - [25]

Циркулярное письмо породило чудовищное самоуправство со стороны членов Донбюро. Они не замедлили откликнуться на требование центра своей собственной, еще более жестокой директивой, о которой упоминал писатель А. Знаменский. Ее долго скрывали. Наконец увидела свет и она. Приведем ее полностью:

«В целях скорейшей ликвидации казачьей контрреволюции и предупреждения возможных восстаний, Донбюро предлагает провести через соответствующие советские учреждения следующее:

1. Во всех станицах, хуторах немедленно арестовать всех видных представителей данной станицы или хутора, пользующихся каким-либо авторитетом, хотя и не замешанных в контрреволюционных действиях, и отправить их, как заложников, в районный революционный трибунал.

2. При опубликовании о сдаче оружия объявить, что в случае обнаружения по истечении указанного срока у кого-либо оружия, будет расстрелян не только владелец оружия, но и несколько заложников.

3. В состав ревкома ни в коем случае не могут входить лица казачьего звания, не коммунисты.

4. Составить по станицам под ответственность ревкомов списки всех бежавших казаков, то же относится и к кулакам, всякого без исключения арестовывать и направлять в районные трибуналы, где должна быть применена высшая мера наказания».

«Круги» от директивы центра расходились все дальше и дальше, узаконивая насилие и репрессии. Они обрушивались уже не только на врагов, не только на белоказачьи части, но и на одну из движущих сил революции — крестьянство. В соответствии с приказом ревкома Южного фронта за подписями Ходоровского, Гиттиса, Плятта и других при каждом полку учреждался временный военно-полевой трибунал, который двигался вместе с наступавшими полками. Являясь органом расправы со всякими контрреволюционными элементами, не принадлежавшими к составу армии (т. е. с крестьянами), трибунал действовал по пути продвижения частей и в местах их расположения. Приказом четко определялся состав трибунала: политком полка, два члена и один кандидат из полковой парторганизации. Приговор трибунала обжалованию не подлежал. Опрос свидетелей мог иметь место в том случае, если трибунал находил это необходимым.

Дон онемел от ужаса. За Красной Армией шла другая армия — армия ревкомов, особых отделов, чрезвычайных комиссий, ревтрибуналов, и каждый из них был наделен правом расстреливать, казнить, резать. Ненависть к казачеству, якобы контрреволюционному с младенческих пеленок, огульно переносилась буквально на все население. Как будто казаки жили вне общества, не имели общенациональных связей с русским народом, а лишь творили безумное и беспросветное зло. Привязанные к своим куреням, снопам, телегам и пашне, они мешали осуществлению планетарных замыслов фанатичных вождей, раздувающих пламя мировой революции, в огне которого должны были исчезнуть целые народы.

Директива ЦК вызвала страх и растерянность: ведь еще совсем недавно СНК и ВЦИК РСФСР заверяли, что рядовые казаки и офицеры, добровольно перешедшие на сторону Советской власти, освобождаются от преследования и наказания, что никакого посягательства на весь многовековой уклад жизни донского казачества не будет. Напрасно член ЦК и РВС Южного фронта Г. Я. Сокольников в панике отбил телеграмму в Москву: «…Пункт первый директивы не может быть целиком принят ввиду массовой сдачи казаков полками, сотнями, отдельными группами». Только в ночь под Рождество, 25 декабря 1918 года, к Миронову перешли 18 казачьих полков, служивших у белых, и он гарантировал им жизнь. А теперь, согласно директиве, они подлежали расстрелу. Выходило так, что революция сама вкладывала в руки генералов козыри к восстанию казаков. А выступали казаки против Советской власти? Может, они выступали против тех, кто отнимал у них Советскую власть? Против насильственного, по-диктаторски грубого отстранения от сознательной гражданской активности? Ведь декретом Совнаркома от 1 июня 1918 года трудовому казачеству совместно и на равных правах с проживающими на казачьих землях трудовым крестьянством и рабочими предоставлялось право организации Советской власти — войсковых и областных, районных и окружных, станичных и хуторских Советов казачьих депутатов. Но это завоеванное право у казаков отняли, блокировали их, сковали руки назначенчеством, фальсифицированными ревкомами, каленым железом выжигая гласность, народное представительство.

Действительно, что оставалось делать казаку, объявленному вне закона и подлежащему беспощадному истреблению? Что оставалось делать ему, когда его курень передавался другому, а хозяйство захватывалось чужими людьми? Только сжигать свои станицы и хутора и с оружием в руках идти против тех, кто принес на Дон небывалую, страшную эпоху голода, разорения, эпидемий и смерти. Не было малого поселка, где бы не страдали казаки. Смущала ли кого-нибудь тактика истребления народа? Нет, ибо «перманентникам» гражданская война в стране представлялась лишь началом. Впереди мерещились 20–25 лет войны на мировой арене.

Уже не было в живых Свердлова, уже пленум ЦК РКП(б) отменил январскую директиву, а верные сподвижники Якова Михайловича, опьяненные успехами, рьяно продолжали намеченную им линию по умерщвлению миллионов казаков. 8 апреля 1919 года Донбюро, возглавляемое С. И. Сырцовым, впоследствии доросшим до поста Председателя Совнаркома РСФСР, а тогда двадцатишестилетним недоучившимся студентом из Петербурга, приняло еще одно постановление. «Насущная задача, — говорилось в нем, — полное, быстрое и решительное уничтожение казачества как особой экономической группы, разрушение его хозяйственных устоев, физическое уничтожение казачьего чиновничества и офицерства, вообще всех верхов казачества, распыление и обезвреживание рядового казачества и о формальной его ликвидации». Адскую машину истребления людей, запущенную Свердловым и работавшую на всю мощь, сразу остановить было не под силу даже Пленуму ЦК партии.