Вожделенное отечество - [23]

— Кто ясно мыслит, тот ясно излагает, — говаривал Георгий Петрович.

В пылу самого яростного спора он мог сказать:

— Я рассуждаю, может быть, и неправильно, но по-своему логично.

Иногда он парировал доводы оппонента так:

— В чем вы меня упрекаете? В том, что я понимаю это?

Или:

— Возможно, вы и правы — но какое мне до этого дело?

Он считал, что человечество не умеет мыслить, и что его можно этому научить. Лично меня, правда, особенно не обнадёживал.

— Сначала вы будете учиться мыслить, — прогнозировал он во время наших вечерних прогулок.

— Потом — создавать себе для этого условия. А там — на "мыслить" останется — всего ничего.

Щедровицкий полагал, что гуманизм проистекает из неуважения к человеку, недоверия к нему: людям внушают, что они живут неправильно, не так, как нужно, сами не понимая всей глубины своего несчастья; и навязывают им, иногда и силой, новую, счастливую жизнь, — которая этим людям, может, и даром не нужна.

Не признавал он и никаких авторитетов, говоря:

— Что мне предки? Я сам себе предок.

Друзья дразнили .его "Фёдором" — не знаю, почему.

Он презирал учёные советы, предпочитая им лыжные трассы в Серебряном бору.

Щедровицкий не уставал повторять, что человечество не умеет мыслить, и научить его этому считал своей главной задачей.

Помню обронённые им фразы:

— Мне много раз твердили о конце света — а я шёл и работал.

И:

— Вдруг может произойти все, что угодно, — но, как правило, не происходит.

И ещё:

— Ничего не надо делать слишком явно.

Чтобы жить в Москве, нужна была прописка.

— Но ведь факультет журналистики — это факультет отчаянных девиц? — полувопросительно изрёк Георгий Петрович, выковыривая ложечкой мякоть из помидора.

За Щедровицким тянулась, не знаю, заслуженная ли им, слава хорошего любаря.

В студенческие годы он изучал "Капитал" и, не понимая в нем ничего, стал переписывать от руки и переписал его весь — полностью. После чего заинтересовался вопросом: а кто из отечественных марксистов вообще сам читал Карла Маркса? И выяснил, сопоставляя ссылки, конспекты и частные письма, что последним его действительно добросовестно прочёл. Плеханов. Все же прочие авторы пользовались компиляциями, критическими статьями и обзорами своих предшественников — включая Ленина, Троцкого, Сталина, Бухарина, — которые переписывали одни и те же цитаты друг у друга, а восходили все к тому же Георгию Валентиновичу, а вовсе не к Карлу Генриховичу, чьи сочинения в изобилии пылились во всех библиотеках, но прочитать их не хватило духу ни у кого.

(Известно было и то, что всемирный учитель диалектики "Георгий Фёдорович" Гегель написал свои лучшие сочинения под пиво: содержательный анализ текстов, проделанный специалистами-наркологами, показал весьма характерные признаки отравления синильной кислотой, выделяемой при неумеренном потреблении хмельного. Поэтому и понять Гегеля можно было только под пиво — желательно тёмное, а лучше всего — баварское.)

Был у Щедровицкого трогательно преданный ему друг Володя Костеловский — рослый худощавый человек в лоснящемся пиджаке — "совопросник века сего", аккуратно посещавший все дискуссии. У него была своя история.

Осенью 45-го года воинская часть, в которой Володя служил, стояла в Болгарии, напротив Турции. Костеловский готовился поступать на философский факультет и поэтому изучал знаменитую четвёртую главу "Краткого курса истории ВКП(б)", содержавшую в сжатом виде всю философию марксизма. А поскольку понять там было, ничего нельзя, он заучивал её наизусть. Кто-то стукнул политруку.

Тот сперва не поверил, что солдат читает "Краткий курс", но все-таки вызвал к себе рядового Костеловского и лично убедился в том, что тот цитирует четвёртую главу на память.

Володю уволили из армии со следующей характеристикой: "Заучивал секретные сведения с целью передачи их врагу".

(Резон в этой формулировке был, потому что, овладев марксистским методом, враг мог обрести неслыханную боеспособность.)

Впрочем, формула политрука не помешала Костеловскому, по возвращении в Москву, поступить в университет на философский.

Однажды некий ортодоксальный марксист прочитал вслух маловразумительный для него фрагмент из диссертации неокантианца и задал публике риторический вопрос:

— Это как же прикажете понимать?

И вдруг услышал с галёрки звонкий голос студента Костеловского:

— А вот так и понимать — как там написано...

В кружке Щедровицкого Костеловский славился тем, что умел задавать гениальные вопросы, иных раздражавшие своей простотой.

Когда он, наконец, защитился, официальный оштонект "Васька" (Василий Васильевич) Давыдов — директор Института психологии — на банкете, приходившем в крохотной квартирке Щедровицкого, поднявши стопку водки, произнёс замечательное резюме:

— Ладно, Володька, хрен с ней — с твоей диссертацией! Главное — что парень ты хороший.

Фотограф Костя в студии дизайна все возмущался ленинским субботником: бессмысленно вызвали людей, дел все равно никаких...

— Видите ли, Костя, — наставительно сказал Щедровицкий, вскапывая вилами газон, — людей наказывают не за то, что они не работают, а за то, что они не играют.

А на реплику Эдика Зильбермана о каком-то логическом парадоксе — что "это так же невозможно, как родить ребёнка от двоих", — рассудительно ответил: