Воздаяние - [41]

— А я всегда боялся случайной смерти, — пробормотал Альбино, отвечая уже даже не Франческо, а своим мыслям, — это… ведь это… зачастую главное событие, итог жизни. Оно не должно быть случайным, пусть в нём будет неотвратимость, смысл жизни — сделать эту неотвратимость желанной, именно эта желанность будет означать, что ты жизнь не просто прожил, провёл, протянул во времени, но исчерпал её, выявил в ней высший смысл, осмыслил и постиг её.

Франческо усмехнулся снова.

— И далеко отсюда до бессмертия?

— Всё шутите?

Сверчок покачал головой.

— Мы должны быть готовы к непредсказуемым событиям, которые могут не произойти. Или — не могут произойти?

— Но почему вас так огорчила смерть Донати, Франческо? На вас лица нет…

— Донати? — казалось, Фантони впервые слышал это имя, — ничуть я не огорчен, с чего вы взяли? Собаке — собачья смерть, это говорит закон справедливости. Правда, наш добрый Бог утвердил закон милосердия. Милосердие выше справедливости. Милосердие не пропускает в рай собак, но полагает, что бешеная собака может изменить свою сущность, покаяться. Вы верите в это?

— Да, я видел чёрных людей, во прахе лобызавших ноги Христа, они менялись.

— Знаете, я рад, — продолжал, словно не слыша, Фантони, — что загробная участь темна, как вода в облацех. Эта туманная размытость позволяет предполагать, что милосердие… все-таки справедливо.

— Бунтуете?

Франческо усмехнулся и покачал головой.

— Бунты — дело черни да солдатни городского гарнизона, которой вовремя не заплатили. Если вам сказали, что я солдат, то это ошибка: я бедный музыкант, и мне плохо сегодня. — Он посмотрел в окно пустыми глазами, — знаете, Альбино, в шестнадцатилетней девочке, почти ребенке, я нынче увидал блудницу… Молодая кошечка, которой хочется варенья, но не хочется пачкать лапки. Чистенькая, никаких правил, лишь легкий поверхностный лоск, но какой поток алчбы и желаний под этим хрупким льдом, что трещит при каждом шаге! Никогда ещё не чудилось мне в дыхании почти ребенка более мерзкого смрада распутства. Чтобы затащить её на сеновал, нужен был только сеновал, вот в чём ужас. И не я, так другой. А что удивляться? Сколько честных девиц в одну ночь становились публичными девками! Развращенность — это закон природы? Неужели добродетель — лишь праздничный наряд, который надевают в церковь, а в остальные дни недели сидят у окна и поглядывают на молодых блудников, что проходят мимо, мечтая оказаться в их объятьях? Пятно первородного греха… Разве смыли мы его с человеческого лица за те полторы тысячи лет, что ветшаем вместе с нашими книгами?

Альбино внимательно посмотрел на Фантони. Он говорит о Лауре Четоне?

— Вы нездоровы, Франческо.

Фантони отрицательно покачал головой.

— Сказать, что думаешь, — разве это болезнь?

— Если сказанное греховно — то да.

— О, — рассмеялся Фантони, — праведные мысли… Я их знаю. И Свет во тьме светит, и тьма не объяла его… Это хорошо. Плохо то, что свет предполагает бесконечность тьмы. Вечная тьма, в которой мы бредем и падаем, как упали когда-то…

— Первородный грех не только боль, но и величие, — не согласился Альбино, — если человек пал с высоты, он может на высоту и подняться.

— А… вот в чем моя беда… — вяло пробормотал Франческо, — я боюсь высоты… Не всякой, ибо люблю смотреть на город с колокольни. Я боюсь высоты, с которой люди похожи на муравьев. Хотя… хотел бы… Мой братец Джильберто умел смотреть на реки крови и слез и во всем видеть провидение. Но бедный Бог! Злодеи ненавидят Его за то, что Он мешает им творить зло, добряки — за то, что Он не мешает злодеям творить зло. А самое дурное — зло внутри этой девочки. Она станет шлюхой. И неважно, выйдет ли она замуж, сбежит ли из дома с любовником или отдастся первому встречному… Это тьма, и у неё ведь есть свой, чёрный свет… Тьма не пожрёт свет, но сколькие сломают в этой тьме ноги и души…

— Зачем вы так? — Альбино не мог понять странных слов Фантони, но видел, что тот подлинно выбит из колеи, — всё в мире управляется провидением. Бог карает тех, в ком нет покаяния. Разве вы не видите этого?

— Провидение? — прошептал вдруг Фантони и поморщился, — мне или не хватает истинной веры, или монсеньор епископ Гаэтано что-то перепутал в доктрине…

Альбино скривился. Имя Квирини было ему ненавистно.

— А знал ли он её вообще?

— Он знает её, — резко бросил Фантони и тут же ядовито проронил, — не зря же его учили в Риме…

Альбино покачал головой.

— Ваши мысли — больные мысли. Вы просто утратили Бога, Франческо, вы утратили Бога-Любовь…

Фантони кивнул.

— Да, не выдержал искушения, — усмехнулся Фантони, — оказался слаб…Но меня сильно искусили… Женщины горьки.

— А скажите… Катарина Корсиньяно, — спохватился вдруг Альбино и умолк.

— Катарина? Она башковитая и не блудливая.

— Я не о том. Мессир Монтинеро принуждает ее к замужеству явно против её воли, подеста же просто не видит этого… Почему?

Фантони оторопел.

— Бросьте… Кто её принуждает? Просто любая уважающая себя кошечка должна пошипеть и повыгибать спинку, прежде чем подпустит к себе кота. Лоренцо ей нравится. Я уже к их свадьбе сочинил две величальные, и уверяю вас, не зря трудился. А подеста… Ему надо пятерых девок пристроить… Да и чём Монтинеро-то плох?