Война - [19]

— Это правда, — пробормотал он, глядя на меня растерянно и внимательно, как будто ему такая мысль не приходила в голову. Но добавил: — Это тяжелая ноша. От нее страдаешь, и до и после. — И, наконец, заключил: — Но от чего я никогда не откажусь — это от трудов Господних, от своей миссии среди каждодневной скорби, которая и есть наша страна.

Казалось, он получил необходимое отпущение грехов. Я хотел еще добавить ему в оправдание: «И уж точно вы не первый, это дело обычное во многих городах», но он заговорил о другом; теперь, похоже, он отчаянно жалел о своей откровенности и, по-видимому, мечтал, чтобы я поскорее ушел и поскорее все забыл; я так и сделал: быстро ушел и забыл все еще быстрее, хотя никогда не забуду белую фигуру сеньоры Бланки, проводившей меня в тот вечер до двери, широкую молчаливую улыбку на ее лице, такую благодарную, что казалось, она сейчас меня расцелует.

Здесь я оставил их на несколько лет, здесь же нашел их теперь.

Тогда я оставил их, потому что падре Альборнос перестал меня приглашать и не заходил ко мне сам. Теперь я нашел их прежними, только постаревшими; мы садимся в маленькой гостиной с полупрозрачным окном, выходящим на площадь. После атаки, случившейся два года назад, падре Альборнос съездил в Боготу и добился от правительства помощи в восстановлении взорванной церкви; оставить церковь в руинах означает признать победу разрушителей, кем бы они ни были, сказал он; и теперь на месте взорванной церкви появилась новая, красивее прежней — улучшенное жилье для Бога и для падре, сказал доктор Ордус, не сумевший, в отличие от падре, добиться помощи для больницы.

Если падре собирается разговаривать со мной в присутствии сеньоры Бланки, то вряд ли Отилия поведала ему мою историю про ограду и лестницу. Отилия, тебе не пришлось бы страдать от моих признаний, окажись ты на моем месте. Но о чем, в таком случае, хочет говорить со мной падре? Мы пьем кофе, не произнося ни слова. Через матовое стекло можно различить нечеткое пятно площади, высокие дубы по ее краю и внушительное здание мэрии. Площадь представляет собой нечто вроде наклоненного вниз прямоугольника: мы со всеми церковными строениями наверху, мэрия внизу.

— А если это повторится? — спрашивает падре. — Если на эту площадь опять явятся партизаны?

— Не думаю, — говорю я, — в этот раз — не думаю.

На площади раздаются какие-то крики. Сеньора Бланка не меняется в лице, она пьет кофе с таким видом, будто витает в облаках.

— Я только хотел просить вас, Исмаэль, зайти ко мне снова, и как можно скорее. Заходите по дружбе или для исповеди, как угодно, но не забывайте меня, что с вами происходит? Если я не захожу к вам сам, то только из-за всех нынешних событий, из-за того, что началось вчера и продолжится завтра, из-за несчастий этого многострадального города. У нас нет больше права иметь друзей. Мы должны бороться и молиться даже во сне. Но двери церкви открыты для каждого, мой долг принять каждую заблудшую овцу.

Дьяконша зачарованно глядит на падре. Я же начинаю думать, что Отилия все-таки рассказала ему про меня.

— Сейчас для всех тяжелое время, — продолжает падре. — Смятение царит даже в сердцах, но мы должны доказать свою веру в Бога, и рано или поздно он вознаградит нас за все.

Я встаю.

— Спасибо за кофе, падре. Мне нужно искать Отилию. Вы лучше других знаете, что сейчас не время околачиваться на улице и искать друг друга.

— Она пришла искать вас именно здесь, и мы поговорили. Благодаря ей я вспомнил, Исмаэль, как долго мы не виделись. Не замыкайтесь в себе.

Он провожает меня до двери, но тут мы останавливаемся, неожиданно втянутые в тихий разговор; из-за взаимной отчужденности мы столько всего не обсудили, что пробуем за одну минуту наверстать упущенное и заодно вспоминаем, еще больше понизив голос, падре Ортиса из Эль-Таблона, нашего общего знакомого, которого пытали и убили боевики; они сожгли ему мошонку, отрубили уши, а потом расстреляли, обвинив в проповедовании Теологии освобождения[11]. «Но что же тогда можно говорить на проповеди? — спрашивает падре, разводя руками и округляя глаза. — Любой может обвинить нас в чем угодно, Господи, только за то, что мы призываем к миру», — и с этими словами, словно надумав в последний момент пройтись, он выходит со мной на площадь, велит сеньоре запереть за ним дверь и дожидаться его возвращения. «Я только на минутку», — говорит он в ответ на ее испуганный взгляд.

* * *

Мы идем под гору в неловком молчании; что мешает нам почувствовать себя раскованно? От центра площади навстречу падре поднимаются несколько человек, желая приветствовать его, и он смущенно замирает на месте: ему хотелось продолжить наш разговор, но прихожане будут этому помехой; падре пожимает плечами, неопределенно машет рукой и идет со мной дальше; он встречает свою паству ободряющей улыбкой, не произнося ни слова, и выслушивает каждого с одинаковым интересом; в толпе есть горожане и жители гор: оставаться в горах, когда поблизости идут бои, опасно; люди попрятали детей у знакомых и пришли узнать, что нас ждет впереди; в мэрии не оказалось ни алькальда, ни муниципального советника, в городском совете тоже ни души, где они? что мы будем делать? сколько это продлится? всех томит неизвестность; в ответ падре Альборнос разводит руками, откуда ему знать? он говорит с ними, как на проповеди и, видимо, правильно делает — достаточно поставить себя на его место: страх, что твои слова переиначат, что ты вызовешь гнев любой из армий, несварение желудка у какого-нибудь наркобарона, которому ничего не стоит найти доносчика в этой же толпе, — этот страх превращает речь падре в бессвязный лепет, сводящий все к вере и молитвам о том, чтобы братоубийственная война в этот раз не добралась до Сан-Хосе, чтобы возобладал здравый смысл, чтобы вернули Эусебио Альмиду, новую невинную жертву, еще одну; сеньор Рубиано