Война - [17]

Доктор подает ей успокоительное, кто-то наливает стакан воды. Она не обращает внимания ни на лекарство, ни на воду. Ее воспаленные глаза смотрят на меня и не видят.

— Я не могла шевельнуться, — говорит она. — Просидела неподвижно до зари. Я слышала, как вы вышли из дома, слышала вашу дверь, но у меня не было сил закричать. Когда я смогла идти, уже наступило утро, первый день моей жизни без сына. И тогда мне захотелось, чтобы меня проглотила земля, понимаете?

Врач снова протягивает ей таблетку и воду, она берет все это, не сводя с меня невидящих глаз, пока я иду к двери.

* * *

Дома Отилии нет. Я стою в саду, он нисколько не изменился, как будто, несмотря на то что произошло, ничего не произошло: лестница приставлена к ограде, в фонтане плавают оранжевые и неоновые рыбки, один из котов наблюдает за мной, потягиваясь на солнце, и заставляет меня вспомнить о глазах Жеральдины, Жеральдины, такой непривычной во всем черном.

— Учитель, — кричит кто-то от двери моего дома, которую я оставил открытой.

На пороге меня ждет Султана с дочерью, той самой девушкой, которая дежурила у больного Маурисио Рея. Как будто мне ее прислал Рей. Но он ни при чем: оказывается, моя собственная жена договорилась с Султаной, что ее дочь раз в неделю будет помогать нам в саду.

— Мы встретили вашу сеньору на углу, — объясняет Султана. — Она сказала, что идет в церковь, чтобы узнать про вас. Надо бы вам сходить за ней, сегодня неподходящий день для прогулок.

Я слушаю Султану, но вижу только девушку: сейчас она не выставляет напоказ растрепанные волосы и даже глядит по-другому; сейчас это просто девочка, которой не терпится уйти или просто неохота работать.

— Дел не так много, — успокаиваю я ее. — Нужно только собрать оставшиеся апельсины, и сразу пойдешь домой.

Отилия, сама того не подозревая, подвергла меня искушению. Девушка сейчас в цельнокройном платье, босиком и уже не такая неотразимая; она вприпрыжку бежит по коридору, заглядывает в кухню, застенчиво осматривает две комнаты и гостиную — беззащитная, худенькая, как птичка. Она не похожа на мать: Султана крупная, ширококостная, сильная, в неизменной ядрено-красной бейсболке; внушительный живот не мешает ей тяжело работать: она одна наводит чистоту в церкви, в полицейском участке, в мэрии, стирает, гладит, зарабатывает этим на жизнь и хочет, чтобы дочь зарабатывала тем же.

— Поняла, Кристина? — спрашивает она. — Будешь ходить сюда раз в неделю, дорогу ты знаешь.

Они идут в сад. Замешательство, волнение оттого, что эта девушка проходит мимо, оттого, что идешь за ней, преследуешь ее, неотразимость первобытного, пьянящего, но чистого аромата, который она излучает при каждом шаге, заставляет тебя, Исмаэль, забыть все самое важное в жизни. Я разговорюсь с ней, сумею ее насмешить, расскажу какую-нибудь историю, и, пока она будет стоять на приставной лестнице, непременно соберу вокруг цветы.

— Я раньше не видела ваш сад, — говорит Султана. — У вас тут рыбки, и вы любите цветы. Вы или ваша сеньора?

— Мы оба.

— Мне пора идти, — вдруг восклицает она и машет дочери на прощанье рукой. — Я за тобой приду, никуда не уходи.

Она крепко, по-мужски, пожимает мне руку и уходит. Кристина смотрит на меня сквозь потоки солнечного света, рассеченные ветвями апельсиновых деревьев. Она хлопает глазами. Проводит ярко освещенной рукой по еще более ярко освещенному лицу — узнала меня?

— Так хочется пить.

— Сходи на кухню. Сделай лимонад, там есть лед.

— Лед, — вскрикивает она, как будто речь идет о чем-то сверхъестественном, и бежит мимо меня, обдав вихрем ароматов; меня слегка повело? я сажусь в кресло-качалку у края тени и слушаю приглушенные звуки из кухни: вот открылась и закрылась дверца холодильника, брякнули в стакане кусочки льда, вот Кристина пыхтит, силясь выжать лимон. Потом все стихает, сколько времени прошло? мне надоело смотреть на свои колени, на свои башмаки, я поднимаю глаза: смутно различимая птица беззвучно кружит меж деревьев. Послеполуденная тишина — в саду она еще заметнее, непроницаемей, гуще, как будто сейчас ночь, и вселенная спит. Вдруг становится трудно дышать; возможно, к ночи пойдет дождь; мало-помалу тревога охватывает все, не только человека, но и растения, котов, следящих за тем, что происходит вокруг, неподвижных рыб; кажется, что ты не в собственном доме, а на улице, под прицелом какого угодно оружия, беспомощный, твои тело и душа ничем не защищены; что происходит? что со мной? может быть, я умираю?

Когда девушка возвращается с двумя стаканами лимонада, собираясь поскорее осушить свою порцию, я ее не узнаю: кто эта девушка, что смотрит на меня? обращается ко мне? никогда прежде беспамятство не налетало на меня так стремительно, словно гром среди ясного неба. Как будто бы яркое солнце вдруг накрыла пелена тумана, погрузив все вокруг в темноту: отчаянный страх охватывает меня при мысли о том, что Отилия в такой день ходит одна по этим притихшим улицам, куда вполне может снова явиться война. Пусть явится, пусть вернется, — говорю, кричу я себе, — но только без моей Отилии, без меня.

— Больше не могу, — говорю я вслух и встаю, чтобы идти.