Война - [15]

Я разглядываю пятно от таракана, ничтожную неровность на полу.

— Между прочим, — говорю я, — тараканы переживут конец света.

— Если они инопланетяне, — говорит он и смеется, не слишком уверенно.

И снова пристально смотрит на меня. Широкая улыбка не сходит с его лица. Теперь он постукивает ладонью по столу.

— Вы слышали алькальда по радио? Его и по телевизору транслировали, ведь он сказал правду, он сказал, что в распоряжении Сан-Хосе есть только батальон морской пехоты и один полицейский участок — это все равно что ничего, все равно что отдать себя в руки бандитам, и, если министр обороны может сюда приехать, пусть приедет и сам увидит, что здесь происходит. Надо было не сдрейфить, чтобы сказать такое; он ведь мог поплатиться местом за свой длинный язык.

Как там прекрасная Жеральдина? Отилия наверняка сейчас с ней. Тепловатая жидкость бежит у меня по ноге. В этом проблема: иногда я забываю вовремя сходить в туалет. Нужно было посоветоваться с маэстро Клаудино. Так и есть — я смотрю на себя: брюки в паху немного намокли; это ведь не от страха, Исмаэль? Или все же от страха? Нет, это не из-за перестрелки, не из-за выскочившего призрака. Нет. Это просто старость.

— Вы меня слушаете, учитель?

— У меня болит колено, — лгу я доктору.

— Приходите в понедельник в больницу, посмотрим. Сейчас у меня много других дел, какое колено? левое? Ладно уж, мы-то знаем, на какую ногу вы хромаете.

Я прощаюсь и хочу уйти. Мне надо увидеть и услышать Жеральдину, узнать, что с ней. Доктор тоже встает. «Я туда же, куда и вы, — говорит он мне лукаво, — к вашей соседке. Два часа назад я дал ей успокоительное. У нее был нервный срыв. Посмотрим, заснула ли она теперь», — он снова хлопает меня по плечам, стоя у меня за спиной. В такую жару меня раздражают, вызывают омерзение его горячие ладони, деликатные мягкие руки хирурга, настырные пальцы, привыкшие к мертвой плоти, вбивающие мою потную рубаху в кожу. «Не трогайте меня, — говорю я, — пожалуйста, не трогайте меня сейчас». Доктор снова весело фыркает и идет теперь со мной рядом:

— Понимаю, учитель. Любой человек, если его сцапали только за то, что рано встал, будет не в духе, правда?

* * *

На отдаленном перекрестке по-прежнему надрывает глотку продавец пирожков, и до нас долетают ни к кому не обращенные, неистовые призывы: А нууууу, подходи! — многолетние попытки найти покупателей там, где их нет и не может быть, в наше-то время. Это уже не тот детина, что прибыл в Сан-Хосе со своей мобильной печкой — передвижной плитой на бензине, выбрасывающей из-под сковороды синие языки пламени. Теперь ему, наверно, лет тридцать, у него бритая голова, он косит на один глаз, его низкий лоб рассечен глубоким шрамом, уши неправдоподобно малы. Имени парня никто не знает, и все называют его Ану. Он приехал в Сан-Хосе, не имея тут ни единой знакомой души, встал возле своей печки — огромного гудящего короба с кипящим маслом, сложил руки на груди и принялся торговать пирожками собственного приготовления, которыми торгует до сих пор, рассказывая каждому встречному-поперечному одну и ту же историю, такую дикую, что пропадает всякая охота снова приходить к нему за пирожками: он берет в руку металлическую сетку для просушки, кивает на полную черного масла сковороду, окунает в нее сетку, вынимает и говорит, что при такой температуре ею можно перерезать горло, как кусок масла, и что однажды в Боготе ему пришлось именно так и поступить с одним похитителем пирожков. «Он надумал меня обокрасть, это была чистая самооборона», — и он помахивает решеткой, как мечом, у вас над головой и орет во всю глотку, ни к кому не обращаясь, но так, что у всех закладывает уши: А нууууу!

Я больше не приходил к нему за пирожками, и думаю, что доктор тоже. Видимо, здесь наши мнения совпали.

— В мечтах он убийца, — говорит Ордус с нескрываемым отвращением, стараясь не смотреть на торговца пирожками.

Мы идем дальше по пыльной, пустой улице.

— А может, он чего-то боится, — говорю я. — Как знать.

— Это самый странный тип, которого я встречал в своей жизни; я знаю, что он торгует пирожками и что у него водятся деньги, но за все эти годы я ни разу не видел рядом с ним женщину, даже собаку и ту не видел. Он постоянно бывает у Чепе, смотрит новости по телевизору: стоит, прилипнув к косяку, и глядит на экран так завороженно, как будто он в кино; два года назад, когда после взрыва в церкви на улицах этого славного города поработала съемочная группа и пришел наш черед в новостях любоваться собой на фоне трупов, он тоже мелькнул где-то на заднем плане, и, как увидел себя из своего угла, стал тыкать пальцем в экран и орать: А нууууу! — да так, что чуть не лопнули стекла, а заодно наши барабанные перепонки и сердца. Чепе его одернул: «Иди кричать на своем перекрестке», а он побелел и заорал еще пуще: «А что? Я не имею права покричать?» — и ушел. Мне рассказывали, что он спит под открытым небом, позади церкви.

Словно в ответ на его слова вдалеке раздается «А нуууу!», к которому в Сан-Хосе все давно привыкли. Доктор вопросительно смотрит на меня и, кажется, ждет моего мнения. Но я молчу, потому что мы почти дошли до дома бразильца и разговаривать мне уже неохота. У дверей стоит джип капитана Беррио. «Беррио все еще не отправился на поиски бразильца», — восклицает Ордус с преувеличенным удивлением. Мы уже остановились около распахнутой дверной решетки, когда из нее вышел Маурисио Рей, элегантно одетый во все белое. «Как я вижу, последних оставшихся в городе мужчин так и тянет выразить соболезнования по поводу нового покойника», — успевает сказать мне Ордус. Я знаю, что Маурисио Рей ему не по душе, и Рей платит ему тем же. Еще я слышу язвительные слова доктора: «Любой бы сказал, что Рей не пьян. Поглядите, как он идет: прямехонько. Умеет изобразить».