Война никогда не кончается - [17]

Выскочил шофер и открыл правую заднюю дверь лимузина. И милиционер, и зеваки, и я в их числе с любопытством смотрели на величественно вышедшего красавца-священника в темно-лиловой бархатной скуфье, в серо-лиловой рясе, сидевшей на священнике, как парадный китель на кадровом строевом офицере, с панагией такой красоты на груди, что от нее трудно было оторвать взгляд.

Признаться, я совсем растерялся, когда священнослужитель вдруг обнял меня и прижался к моему лицу золотисто-каштановой бородой.

— Хер моржовый, — прошептал он мне на ухо, — нельзя забывать друзей.

— Сашка!!!

— Научись говорить в полголоса. Ты ведь не в танке. Обывателю вовсе не необходимо знать мое мирское имя.

Мы стояли окруженные толпой любопытных. Троллейбус подошел и покорно остановился за лимузином. Саша отдал мой портфель шоферу, взял меня под руку и, одаряя землю своими шагами, направился к переходу.

— Здесь мы расстались. Здесь мы невероятным образом встретились. Погуляем немного по Песчанке и поедем выпить за встречу.

За несколько минут я успел рассказать ему все о себе, о причине приезда в Москву и даже, надеясь, что это может быть ему приятно, о том, как, заинтересовавшись историей моего народа, прочитал Библию, затем стал перечитывать ее и, наконец, понял, что Пятикнижие могло быть только творением Всевышнего.

Саша рассмеялся, стараясь не нарушить благообразия, излучаемого не только его лицом, но всем обликом.

— Ерунда. Всевышний и моя святость — одного поля ягоды.

Саша стал рассказывать о себе. Мы медленно шли вдоль незнакомых мне домов по направлению к старым казармам. Лимузин бесшумно катил за нами.

— Благословен будь этот мудак-полковник из политотдела, который загнал меня в семинарию. Я катаюсь как сыр в масле. Я с удовольствием маневрирую между интригами и столкновениями противоречивых интересов, что помогло мне взобраться довольно высоко. Мне сорок один год. Я самый молодой, невероятно молодой в своем ранге. До вершины мне осталось подняться всего лишь на две ступени. И будь уверен, я поднимусь.

Яркое морозное солнце. Пушистые шапки снега на ветвях деревьев. Шумные стайки детей, скользящих на наледях между домами. Малыши на саночках. Женщины, вожделенно поглядывающие на Александра. Я улыбнулся. Я подумал о том, что коровы во время течки чуют мускусного быка на расстоянии нескольких километров. Интересно, на каком расстоянии самки чуют Сашу? Он шел, смиренно опустив долу тяжелые ресницы, и время от времени прерывал нашу беседу едва слышным.

— Этой я бы отдался. Эту я бы трахнул.

— Как ты Бога не боишься, блядун неисправимый?

Саша растянул в улыбку красивый рот, окаймленный золотисто-каштановыми усами и бородой с редкими платиновыми нитями.

— Парадокс. Прошло двадцать лет, а мы остались неизменными. Разве что твое капуцинство действительно привело тебя к Богу. Впрочем, этому есть другое объяснение. Ты ученый. Докапываясь до сущности вещей, ты приходишь к агностицизму. Здесь бы тебе остановиться и стать подобно мне блядуном и эпикурейцем. Ан нет. Бог тебе нужен. Ну и живи с Богом. Нет, брат, мне мирские блага нужны. Ты вот глаз не отводишь от панагии. Есть у тебя вкус. Ты не ошибся. Это раритет. Музейная ценность. Дома у меня ты увидишь иконы — ахнешь. В Третьяковке и в Русском музее нет подобных. Для меня это не культ, а предмет искусства и капитал. Вот так-то, брат. Кстати, где ты остановился?

— В гостинице «Алтай», на выставке.

— Ну, брат, это не по чину. Останешься у меня, в Загорске. И машина в твоем распоряжении.

Я поблагодарил Сашу и объяснил, что сегодня ночью должен вернуться домой.

Мы сели в автомобиль.

— К Мартынычу, — незнакомым голосом хозяин приказал шоферу.

Увидев, как изумил меня интерьер автомобиля, Саша улыбнулся:

— Что, слегка удобнее, чем в тридцатьчетверке? А ты говоришь — Всевышний. Как это у твоего любимого Гейне? «Мы хотим на земле счастливыми быть… а небо оставим ангелам и воробьям».

Недалеко от площади Свердлова автомобиль подплыл к тротуару. Я уже прикоснулся к дверной ручке, но Саша одернул меня. Сиди, мол. И я подождал, пока шофер отворил дверь, каждой клеткой своего тела ощущая стыд и неудобство.

У подъезда административного здания лейтенант милиции с подозрением окинул меня взглядом. Хоть и импортное, но вполне рядовое пальто. Шапка, правда, пыжиковая, но под шапкой явно еврейское лицо.

— Со мной, — сухо изрек Саша.

Лейтенант, все так же неподвижно стоявший у подъезда, казалось, изогнулся в почтительном поклоне.

Образцом купеческой роскоши в Москве казался мне ресторан «Метрополь». Необычная атмосфера окутывала меня в ресторанах Центрального дома литераторов или журналистов. Но и сегодня, уже имея представление об отличных ресторанах в различных концах мира, я не могу забыть чуда, в которое пригласил меня Саша — к Мартынычу, как он почему-то назвал этот сверхзакрытый ресторан для сверх-сверх-избранных.

Постепенно каскад золотисто-каштановых волос представился мне обычным казацким чубом. Борода и облачение стали незаметными. Из-под груды язвительного цинизма проступило Сашино понимание. И здесь, в этом ресторане из тысячи и одной ночи, в котором слово «Израиль», если и произносится сверх-сверх-избранными, то только в антисемитском анекдоте, я рассказал о своей мечте, об Израиле, таком же далеком и недосягаемом, как предполагаемые планеты в созвездии Гончих псов.