Война на уничтожение. Что готовил Третий Рейх для России - [68]
Последствия разработок штаба «Восток» сказались очень быстро. 17 октября киевская художница Ирина Хорошунова записала в дневнике: «У нас начинается настоящий голод. Хлеба нет. Его выдали дважды по 200 граммов на человека и уже больше недели ничего не выдают. Пустили слух, что хлеб отравлен, и потому его не дают населению. Но сами немцы всё время едят хлеб, очевидно не боясь отравиться. Купить до сих пор ничего нельзя. Магазины все закрыты»431. Похожую картину рисует и писатель Анатолий Кузнецов, который был ребёнком в годы нацистской оккупации: «Магазины стояли разбитые, ничто нигде не продавалось, кроме как на базаре, но если бы даже и магазины открылись, то на что покупать? До войны хлеб стоил в магазине 90 копеек килограмм. Теперь на базаре иногда продавали самодельный хлеб по 90 рублей за килограмм. Столько денег раньше мать получала чуть ли не за целый месяц работы. А сейчас у нас денег не осталось вообще»432.
В поиске продовольствия большая часть населения была полностью предоставлена сама себе. Киевляне собирали каштаны, ловили кошек, птиц, а также рыбу в Днепре. Шанс на выживание давали обмен или покупка продуктов по баснословным ценам. Это можно было сделать либо на базаре, где хозяйничали спекулянты, либо в деревнях. Последнее, однако, было сопряжено с опасностью: перспектива вернуться домой после начала комендантского часа грозила расстрелом. Но главное, с ноября полиция начала блокировать провоз и даже пронос продовольствия из деревни в город. В донесении генералу Томасу от 2 декабря 1941 года о том, что крупные украинские города вообще не получают продовольствия, открыто говорится как о способе избавления от лишних ртов433.
Общая ситуация ухудшалась. 18 ноября 1941 года Хорошунова пишет: «Вокруг уже много распухших голодных. Глядя на них, не можешь есть, кусок останавливается в горле. А помочь нечем. И мысли о голоде вытесняют все остальные. И ещё страшно, что голод лишает нас человеческого облика. Кажется, что за тарелку похлёбки, за кусочек хлеба готов отдать всё… В жалких столовых невозможно есть, потому что горящие глаза ожидающих очереди, кажется, сжигают тех, кто ест. И счастливцев таких очень мало. И едят они не так, как обычно, а едят стыдясь, склоняясь низко над тарелками. Глотают быстро, чтобы скорее уйти. Столовых мало. Они одна за другой закрываются. И есть они только при немногих так называемых учреждениях»434.
Наступление весны не принесло выжившим киевлянам облегчения. 15 апреля Хорошунова занесла в дневник душераздирающую запись: «Голод приобретает ужасные размеры. На базарах ничего, а то, что появляется, абсолютно недоступно… Погода ужасная. Позавчера валил мокрый снег, и снова всё было засыпано снегом. А вчера и сегодня едкий молочный туман. Он сейчас съедает снег и людей вместе с ним. Люди умирают без конца. Никто не может сосчитать количества умерших людей… Люди падают от голода, и не видно просвета»435. Учительница Л. Г. Нартова в то же время пришла к определенному выводу: «Опять запретили торговать на базарах… Что же делать людям, как жить? Возможно, они хотят уморить нас медленной смертью. Очевидно, неудобно всех пострелять»436.
Впрочем, после провала блицкрига голод стал использоваться не только как средство уничтожения. Теперь он превратился ещё и в инструмент принуждения к записи в остарбайтеры. Пропагандистские листовки намекали киевлянам, что в Германии их ожидает спасение от голода.
Коренное население пыталось бороться с продовольственной блокадой. Определённые возможности были у коллаборационистов, которых нацисты привлекли на службу идеями борьбы с большевизмом. В пропагандистских целях немцам приходилось иногда идти им на уступки; так, победой киевского бургомистра Владимира Багазия стало разрешение оккупантов на проезд в Киев 128 подвод с продуктами из сельской местности в октябре 1941 года. Но это был всего лишь эпизод. Впоследствии провезти еду в город неофициально стало гораздо труднее. А с лета 1942 года по указанию Эрика Коха за это взялись с удвоенной силой; как писал коллаборационист Л. В. Дудин, «на всех ведущих в город дорогах были выставлены наряды немецкой и украинской полиции, навербованной немцами из самых подозрительных элементов… Эти наряды должны были конфисковать продукты у едущих в город крестьян и даже у возвращавшихся из деревень голодавших горожан и передавать эти продукты в распоряжение городских властей»437. В том, что власти потом не распространяли продовольствие среди горожан, Дудин винит вороватых полицаев — они якобы всё присваивали себе. На самом деле исполнители могли что-то украсть только в одном случае — если истинные хозяева положения, руководители оккупационной администрации, смотрели на это сквозь пальцы.
Население Киева более чем с 400 000 в сентябре 1941 года (Кузнецов даёт цифру 423 000438) сократилось до 180 000 к моменту освобождения, то есть примерно на 240 000 человек, больше чем вполовину439. Около трети потерь приходится на систематические казни, в первую очередь еврейского населения в Бабьем Яру. Не менее 70 000 граждан Киева были угнаны на принудительные работы в Германию. Остальные стали жертвами голода, холода, отсутствия медицинской помощи, карательных акций и бытового насилия. Похожая ситуация была в Харькове, где зимой 1941–1942 годов также свирепствовал голод. «Гiтлер-вiзволитель» — писал мемуарист Константин Власов, освободивший харьковчан от большинства жизненно важных вещей, освободил их и от необходимости употребления пищи… Вопрос, как выжить, стоял перед многими. «У нас в коридоре жили две пары пожилых супругов. Одна пара куда-то исчезла, и больше я её никогда не видел. Другой, видно, некуда было исчезнуть, и она тихо умирала от голода. Я вначале делился с ними лепешками, а потом и сам стал пухнуть от голода… В ноябре чета Новсковых скончалась, и взрослые на тачках их куда-то увезли. Такими трагедиями был переполнен весь город»
