Война балбесов - [9]

— Ты че? Ты че пристаешь? Закричу.

— Не надо, — сказал Андрей Ильич.

— Закричу, — сказала Алена, прижимаясь.

— Отпусти, — попросил Андрей Ильич.

— Закричу! — все грозила Алена.

— Потом, потом, — испугавшись, сказал Андрей Ильич.

— Когда?

— Потом, — сказал он и поскорее выбежал.

Он думал, как быть, и советовался с Эвелиной.

— Это худо, — помрачнев, сказала Эвелина. — Это очень худо. Тут придумать что-то надо. Она девчонка без руля и ветрил. А ты скажи, что девчонок не трогаешь. У тебя такой принцип.

— Я девушек не трогаю, — сказал Алене Андрей Ильич.

Тогда Алена прибежала домой, потащила Маму на кровать и стала его ласкать. Но тот уже старый был. Вспотевшая, разъяренная, бросилась она в сарай, схватила лопату черенком к себе. Вскоре послышался ее крик.

Через три дня она подошла к Андрею Ильичу и сказала, что она теперь женщина, а не девушка.

Андрей Ильич посоветовался с Эвелиной.

— Скажи, что она несовершеннолетняя и ты боишься суда и тюрьмы.

Андрей Ильич сказал.

— Никто не узнает, — поклялась Алена. — Последняя я распадла буду, если кто узнает!

Эвелина совсем растерялась.

— Пусть справку от венеролога принесет, — оттягивала она время.

Алена принесла.

— Скажи, что ты импотент! — в отчаянии выкрикивала Эвелина. — Что ты со мной для отвода глаз живешь!

Андрей Ильич сказал.

Алена прижалась к нему на одну только секундочку, Андрей Ильич отпрянул, но уже поздно было, Алена усмехалась и грозила пальчиком, как хитрая девочка, раскусившая наивный взрослый обман.

— Тогда я убью ее, суку! — закричала Эвелина.

Это было в воскресенье.

Чудесны воскресенья в Полынске, особенно в погожий летний день. (Событие, о котором чуть позже, произошло весной, но я хочу описать именно летнее воскресенье).

Город утопает в густой кудреве деревьев. Утро. Хозяйки проснулись поздно, хорошо устав за субботний день, когда мыли полы и окна, прибирались в доме и мели во дворе, стирали белье. Они просыпаются поздно и проходят по чистым половикам, стараясь, однако, наступать и на доски пола. Эти доски, обычно широкие и гладкие, невообразимо приятны горячей со сна ступне, они прохладны и ласковы. Хозяйки открывают ставни и возвращаются в дом, чтобы при ясном свете еще раз посмотреть, хорошо ли, чисто ли убрано вчера. Хорошо! Чисто! Занавески, обычно пестренького ситца, просвечивают, лучи света падают на зеркальный шкаф с посудой, в нем горкой чашки и блюдца, и хрустальная ваза с вечнозеленым искусственным цветком, тут же — румяное яблоко из парафина. У кого-то сохранились старые диваны с деревянными прямыми спинками и полочками, на которых мал-мала-меньше выстроились милые белые слоники, а вон у одного хоботок отломан, Петенька, играя им 31 год назад, сломал, паразит. Над диваном часто галерея портретов родных и близких, и тех, со строгими взглядами, кого уж нет. Но хоть взгляды их строги, зато лица довольны миром и счастьем, которое они видят в доме. Хозяйки встают поздно, а все ж раньше детей и мужей — чтобы приготовить им завтрак. Хозяин же, проснувшись, пойдет во двор, чтобы на воздухе не спеша выкурить первого утреннего табаку, вживаясь в новый день — если хозяин, конечно, не идет на рабочую смену, ведь железная дорога подчинена беспрерывному графику и не всегда именно на воскресенье выпадает выходной день сцепщика, брубильщика или машиниста. Покуривая, хозяин оглядывает постройки и сам дом, глянет на соседний и видит, что его ничуть не хуже: и крепок, и крыша покрашена красной краской, а стены голубой, и ставни разрисованы белыми завитками. Походя хозяин исправит какой-нибудь мелкий недостаток: попрямит колышек, поправит куст. В душе он жалеет, что дом его, как и другие полынские дома, обеспечен газом, нет дровяных печей и не надо рубить дров, а хорошо бы порубить дрова по утренней прохладе, разминаясь к завтраку. Впрочем, завтрак дело легкое, быстрое — яичница и каша. Воскресный же обед — иное дело. Тут достается из погреба квашенная капуста, соленые огурцы, маринованные грибы, если зимой, а летом огурцы и помидоры свежие, с грядки, они лежат на столе отдельными плодами, потому что в Полынске не признают порчи продукта на крошенину салатов, едят живьем, целиком. Подаются щи с янтарным наваром, с большим куском мяса, этот кусок, как правило, служит и вторым блюдом — со всяким вокруг него уснащением. Перед обедом хозяин скажет: мать, налей! — и она нальет из пятидесятилитровой фляги вкусной пахучей жидкости в большую кружку мужу и в граненый стаканчик-стопочку — себе. Бражка! Хозяин выпьет кружку не спеша, медленными глотками и спокойно начнет кушать, а хозяйка сглотнет брагу быстро, поперхнется, поспешить закусить, а хозяин подивится этому извечному женскому лицедейству: будто не она пила намедни на соседской свадьбе неразбавленный спирт — не вздрогнув даже, и пошла дробить половицы плясом...

После обеда женщины выходят за ворота посудачить, старухи — покалякать, старики — потолковать, мужчины — побеседовать, парни с девушками — позубоскалить, малые дети — в салки играться.

А вон стриж под стреху мелькнул: дело жизни у него там. Ну, живи.

А вон пацаненок к бычку привязанному подошел, дразнит. Бычок копытами роет, бычится, как взрослый бык, но в шутку, понимая: маленький не обижает его, а балуется.