– А наши есть убитые?
– Не-е… Был один раненый, вон там на дороге лежал…
– Без валенка?
– Ага…
– И где же он? Куда подевался?
– Ево один дедушка подобрал, на санях увез.
– А больше никого не видел?
– Никого…
– А тебя как хоть зовут-то?
– Я тоже Петр. Петька…
– Тезки, значит. Петр-маленький, а я – Петр-большой, – говорил я через силу, с натужной бодрецой, старался не спугнуть, приветить мальчишку. – Да вот, хоть я и большой, да ничего, брат, не вижу. Ты давай лезь-ка сюда, дело к тебе будет. Давай, а?..
Петр-маленький помедлил, посомневался, но все же спустился в отсек и замер возле моего сиденья. Ему, конечно, было боязно видеть мои неопрятные бинты, торчавшие из-под шлема. А может, пугал его и раненый Катков, тяжко и клекотно дышавший позади меня на полу отсека. Подбадривая его, я ощупывал здоровой рукой хлипкое, ягнячье тельце под заскорузлым кожушком, перебирал стылые пальчики.
– Ты меня не бойся, – сказал я тихо, словно как по секрету. – Пораненный я. Лицо все в крови. Как мог, обвязался одной рукой, да, видать, не очень ладно. Что поделаешь, такая вот она, война. Не будешь бояться?
– Не буду…
– Тебе сколько годов-то?
– Девятый.
– В каком классе?
– Ишо не ходил…
– Что так?
– А-а… война. А в школе – немцы. Парты все сожгли…
– А папка с мамкой где?
– Папку на фронте убило. Ишо летом бумажку прислали. А мамка болеет, ноги у нее… Ботинки не обуваются.
– Тут рядом свободное сиденье, – сказал я. – Давай, забирайся.
Петр-маленький послушно залез на Лехино место.
– Хорошо?
– Ага.
– Там раньше пулеметчик сидел. А теперь – ты. Согласен? Будешь моим помощником.
– Ладно. А чево помогать?
– Ты деревню Ковырзино знаешь? Вон там, за лесом?
– Знаю.
– Точно знаешь? Не путаешь?
– Там моя тетя Шура живет. А чево?
– В Ковырзино у нас санчасть. Раненых принимает. Сейчас будем пробовать мотор. Ежли заведется – туда поедем, командира повезем. А ты мне дорогу будешь показывать, потому как я сам не вижу.
– А как показывать?
– Перед тобой дырка светится. Смотри в нее и говори, так я еду али не так. Нашел дырочку?
– Нашел.
– Что видишь?
– Нашу улицу.
– Ну вот по ней и поедем, на малой скорости. А дальше – сам говори, куда надо. Я ваших дорог не знаю.
– Ладно. Доедем до школы, а там как раз поворот на Ковырзино.
– Молодец! А вот в поле будь повнимательней. Там вдоль дороги уже должны быть тычки. Саперы наста– вили. Там, за тычками, могут быть мины. Запомни: мины! Это, браток, такая скверная штука!.. Так ты особо последи, чтоб я за тычки не заехал… Понял?
– Ага, понял…
Я извлек из комбинезона ролик изоляции и попросил Петра-младшего помочь мне примотать мою раненую руку к рычагу левого ходового фрикциона.
Тот, как умел, исполнил.
– А теперь скажи пацанам, чтоб держались покрепче. Там за башней скобы есть… Довезем до школы.
Замерев от сомнения, что не получится, я включил зажигание и запустил стартер.
Мотор басовито туркнул и пошел, пошел бодро и непринужденно вращать свой многоколенный вал.
…У него мозжило руку, саднило посеченное окалиной лицо, в глазах стояла ночь с росчерками молний, но в те минуты он тихо ликовал животворной радостью и молча, будто в забытьи, слушал и слушал это сдержанное бормотанье ожившей «тридцатьчетверки»…
– Ну, Петр, двинули помаленьку, – объявил он, разворачивая машину к последнему пределу своей войны. – Посматривай там…
Уже поздно вечером, при голубо воссиявших над Брусами Стожарах, при недремных Олежке и Николашке, млевших от услышанного, Петрован, вставая, провозгласил убежденно и беспрекословно:
– Так что, друг мой Гepacим, она – твоя! Бери эту медаль без разговору: у тебя против моего было двести таких недель…
