ВОВа - [12]

— А ты? Ты! Не ешь, не пьешь, — возмутился отец, — отказываешься от всего?

— Ел, пил!.. Больше не стану! — отрезал неожиданно сын. Становилось опасным — и Бугаенко-старший сразу сбавил пары: сказал поспокойней, посдержанней:

— Ты же сам видишь, когда я каждый день возвращаюсь домой. Ночами, бывает, не сплю, случается, не знаю и выходных. А командировки, разъезды…

— Г-мм, — хмыкнул Андрей, — все теперь так. Да и ездил бы ты, стал бы по воскресеньям пропадать, возвращаться домой по ночам, если бы это не было тебе интересно. Не киркой же, не лопатой вы долбаете там? Да и неизвестно еще, чем между делом вы там занимаетесь. Маму спроси, что она по этому поводу думает. Спроси, спроси!

— А ты слушай, слушай ее! — насторожился сразу отец. — Есть там время у нас… Не до жиру — быть бы живу. Х-мм, — теперь хмыкнул с презрением он, — и тебе уже нашептала. Вот дура баба. Вздохнуть некогда — весь город, весь флот, все, все здесь держится только на мне!..

— Вот, вот! — взвился Андрей. — В этом ты весь. Вы все в этом, как в капле воды! Отсюда все и идет! Да, да! Я-то вас знаю, нагляделся на вас, изнутри наблюдаю. Как же, только на вас все и держится! Без вас все бы прахом пошло. Не народ, а вы начало всему. И не вы для народа, не вы его слуги, а он для вас, он ваш слуга! И должен низко вам кланяться, шапку перед вами ломать. Вот до чего вы его довели, дошло до чего! А кто? Вас… Ну, кто, кто выбирал? Ты откуда вот взялся? Ну, откуда? — решительно уставился сын на отца. — Молчишь? Не знаешь, что и ответить? Так я скажу! Другой никто не посмеет. — Вздохнул глубоко. И спросил: — Ну, признайся, разве сидел бы ты здесь, не будь у нас дяди Петра? Не будь он в Кремле? Разве сидел бы? Черта с два!

— Что-о-о? — взбешенно рявкнул отец. — Что ты плетешь?

— А то и плету…

— Заткнись! Замолча-а-ать!

Даже Ксюша, с началом спора не сумев остановить его, да хотя бы смягчить, укрывшаяся в своей мансарде над вторым этажом, услышала, как рявкнул муж. Слетела по лестнице, ворвалась снова в зал, застыла в дверях.

Сын смотрел на отца долго, уничтожающе, молча.

— Скотина! — взревел остервеневший отец. — Свинья неблагодарная! Сам всем пользуется, жрет, пьет, а туда же — хаять всех нас, все поносить! И меня — родного отца!

— Все! — отрезал Андрей. — Я сказал уже. Больше не буду ничем пользоваться! Я ухожу!

— Куда? — взмолилась мать.

— Навсегда ухожу!

— Опомнись!

— Ухожу! И вернусь я к вам только тогда, когда и вы станете жить так же, как все — не лучше других. По совести станете жить. Только тогда! И ни копейки, ни крошки от вас я больше не возьму. Никогда! — и, как был, не взяв ничего, только накинув на плечи пиджак, Андрей толкнул с силой дверь, рванулся во двор, из него на улицу, в ночь.

Почти месяц прошел с того дня. Матери сын написал, а ему, отцу — ни строчки. И знает от Ксюши он, что Андрей перешел на заочный, что где-то работает, что, слава Богу, жив и здоров.

Вглядываясь сейчас в такого же, как и Андрюха его, бунтаря, чуть только постарше и внешне, правда, совсем непохожего (сын высокий, под потолок — в мать и в него, и не светлый, как этот, а тоже в них, в родителей — темный шатен, почти что брюнет), Дмитрий Федотович невольно опять, в какой уже раз, особенно после размолвки с сыном, встревожился за него: с такими-то мыслями, настроениями того и гляди наворотит черт знает чего… И ведь заступиться не даст. Власть, влияние, все связи впустую — вот в чем беда. Если вышибут из университета, из комсомола, и попробуешь выручить — ни в жизнь не простит, запрезирает совсем.

«А чего, собственно, было ждать от него? — мелькнуло в мозгу не то с досадой, не то даже вроде бы чуточку с гордостью. — Чего ждать от таких вот, как этот, как эта девица? Мы же сами все это в них и вложили, вдолбили, можно сказать. И на тебе — вдруг такое вылить на них, — сжал он в руке документ. — Это даже уже не ушат… Это… это…».

Это не с чем было сравнить. И Бугаенко смотрел и смотрел Изюмову прямо в глаза — упорно, но и как-будто помягче уже, виноватясь. Словно сын, Андрей, сидел сейчас перед ним. Не признал отец за ним правды, лицемерил, ханжил… Вот сын и ушел. Вспомнив все это, Бугаенко нахмурился, обвел всех понуренным взглядом, остановил его на лохматом взбунтовавшемся парне. Строгости, жестокости в глазах Бугаенко убавилось.

Впервые за многие, пожалуй, за все послевоенные трудные годы, как «хозяином» города стал, охватило Дмитрия Федотовича Бугаенко столь глубинно-тревожное, сложное чувство. Чуял: слова надо было найти такие, чтобы не сделать всем еще больнее и горше. Так надо было попасть, что называется, в самую точку, в самое яблочко, как ждут, как жаждут в эту минуту все, сидящие в зале, разверстые для рождающейся исподволь нови сердца. В том числе и этот, оскорбленный и возмущенный молодой сотрудник.

И еще одно закопошилось в сердце секретаря и все больше и больше бередило его, так и подмывало прямо в лоб спросить эту совсем еще молодую, гордо вскинутую перед ним разгоряченную голову: «А ну, а ну, дай-ка мне лучше тебя разглядеть! Что ты за птица такая? Откуда ты взялся такой? Все вы откуда взялись — с прозрачностью юной своей, с праведным пламенным гневом, с максимализмом своим? Вот и эта девица, — покосился мельком он на блондиночку. — Ишь, глаза-то, глаза… Разгорелись… Огонь, любопытство, вроде бы даже прозрение… Думаете, вы одни такие честные, умные, а мы прохвосты все, дураки? Сын вот тоже еще… Как его теперь вот вернуть?.. Ладно, — подумал, — пройдет год, другой — вернется на очный… Диплом… Прокурора побоку — Андрюху вместо него. Ответственность, дело, карьера… Посмотрим тогда…».