Вот тако-о-ой! - [62]

То, что было так интересно Селине, по-видимому, не интересовало Дирка. Иногда она снимала на день-два комнату в пансионе, где поселился Дирк.

– Подумай! – говорила ему Селина, когда он, запыхавшись, возвращался вечером из конторы. – Я выходила, была в северо-западной части. И там – совсем другой мир. Это Польша. Костелы и магазины, и мужчины, целый день сидящие за газетой и кофе в ресторане или играющие в домино. И знаешь, что я узнала? Что Чикаго по количеству польского населения – второй город в мире! В мире!

– Вот как? – отвечал Дирк рассеянно.

Но и следа рассеянности и бесстрастия не было в его тоне, когда он по телефону в этот вечер говорил с матерью о поездке на Золотой Берег.

– Правда, ты ничего не имеешь против? Тогда я приеду домой в будущую субботу. Или, может быть, съезжу к тебе в середине недели и переночую одну ночь… Как твое здоровье?

– Я здорова. Пожалуйста, веселись и запомни все, что увидишь в новом доме Паулы, чтобы ты мог потом рассказать мне. Юлия говорила, что там, как в сказке. Она уверяет, что старик Ог один раз только и видел все это и с тех пор ни ногой, даже ради того, чтобы увидеть внуков, не соглашается поехать туда.

День выдался на редкость теплый для марта в Чикаго. Весна, такая капризная и медлительная в этих местах, на этот раз ринулась на город очертя голову. Когда за Дирком захлопнулась массивная дверь здания, где помещалась его контора, и он оказался на улице, он первым делом увидел Паулу в длинном и низеньком дорожном автомобиле, ожидавшую его у подъезда. Она была вся в черном. Все светские и среднего круга дамы в Чикаго носили теперь черные платья. Весь высший свет и буржуазные круги Америки носили черное. Два года войны отняли у Парижа много мужей, сыновей, братьев. Весь Париж был в трауре. Америка, нетронутая войной, охотно переняла элегантную моду на траур, и теперь Мичиганский бульвар и Пятая авеню одевались только в креп и черный шифон: черные шляпы, перчатки, туфли. Один только черный цвет был в моде в этом году.

Пауле черное не шло – цвет лица у нее был смуглый, слишком желтоватый для мрачной этой рамки. Даже матовый блеск дивного жемчуга на шее не сглаживал этого впечатления. Паула улыбнулась ему навстречу и одной рукой откинула кожаное сиденье рядом с собой.

– Холодно будет в дороге, застегнись-ка хорошенько. Где надо будет останавливаться, чтобы захватить твои вещи? Ты по-прежнему в Демин-Плейс?

Он кивнул утвердительно и взобрался на сиденье. Только молодым и ловким этот гимнастический фокус удавался легко. Дорожный автомобиль Паулы был хорошо приспособлен для быстрой езды, но отнюдь не для удобства пассажиров. Теодор Шторм всегда уклонялся от поездок в нем, так как ему приходилось при этом вдвое складывать свое большое тело, на манер перочинного ножа.

Сиденья были устроены так, что вытянутые ноги соседа приходились чуть не на уровне ваших глаз Упиравшаяся в тормоз нога Паулы, обутая в прозрачный шелковый чулок и туфлю из лакированной кожи, была у самых глаз Дирка.

– Ты недостаточно тепло одеваешься, – всегда говорил ее муж. – Эта дурацкая обувь не годится для дороги. – И он был прав, разумеется.

Дирк и его соседка некоторое время молчали.

Под умелой рукой Паулы автомобиль плавно несся по улицам. Когда он остановился у дома, где жил Дирк, она сказала:

– Я подымусь к тебе, хотя, я думаю, чаю у тебя не получишь?

– Нет, конечно. Что ты думаешь там увидеть? Обстановку молодого человека из английского романа?

Они поднялись на третий этаж. Паула оглядела все в комнате, но без особенного разочарования.

– А здесь не так плохо. Кто все это сделал? Она? Очень мило. Но, конечно, тебе надо бы иметь свою собственную элегантную квартирку и слугу-японца. Вот хотя бы для того, чтобы он делал то, что сейчас делаешь ты.

Дирк укладывал свой чемодан, не швыряя туда вещи, как попало, а складывал их аккуратно, как полагается сыну благоразумной матери.

– Да, конечно, – отвечал он угрюмо. – Моего жалованья как раз хватило бы на японца в костюмах из белоснежного полотна.

Паула расхаживала по передней части комнаты, то открывая какую-нибудь книгу, то дотрагиваясь до пепельницы, то выглядывая в окно или рассматривая одну из фотографий, то закуривая папиросу, взятую из ящика на столе. Непоседливая, порывистая, гибкая, похожая на кошечку.

– Я хочу прислать тебе кое-какие вещи для комнаты, Дирк.

– Ради Бога, не вздумай сделать это!

– Отчего же?

– Есть два сорта женщин. Этому я выучился в колледже. Одни, которые посылают мужчинам вещи, и другие, которые не делают этого.

– Как ты зол!

– Ты сама заставила меня сказать это. Ну, я готов.

Он запер свой чемодан.

– Сожалею, что не могу ничем тебя угостить.

У меня ничего нет. Даже стакана вина… и что еще полагается в романах? Ах да – бисквита к вину!

Вот они снова в автомобиле и плавно скользят вдоль Шеридан-Роуд, огибают Эванстон, минуют предместья.

– Мы назвали нашу усадьбу «Штормвуд»[4], – рассказывала ему Паула. – И никто из посторонних не подозревает, какое это подходящее для нашего жилища название. Не хмурься, сделай милость. Я не собираюсь поверять тебе свои семейные неприятности. И не вздумай мне говорить, что я сама на них напросилась… Ну как служба?