Вот тако-о-ой! - [38]

Первус сильно страдал от ревматизма. Ему было уже за сорок, но это был все тот же красавец могучего телосложения и Селине было мучительно видеть его страдания; всегда особенно тяжело видеть страдающим очень сильное либо очень слабое существо. Первус по-прежнему три раза в неделю проделывал утомительные путешествия на базар в Чикаго; сентябрь – последний, великий месяц сезона овощей. Позже сентября остаются самые выносливые из них – капуста, свекла турнепс, морковь, тыква. Дороги уже превратились в сплошную грязь, в которой увязали колеса. Тот, кто завязнул, часто вынужден был ждать, пока проедет мимо кто-нибудь и поможет ему выбраться.

Первус выезжал очень рано, чтобы хватило времени пробираться окружным путем и объезжать самые скверные места на дороге в Чикаго.

И ездил непременно сам: Ян Стин был, по его мнению, чересчур стар, чересчур глуп и неопытен в деле сбыта, чтобы можно было посылать его вместо себя на рынок.

Селина всегда наблюдала за отъездом мужа и видела, что он тщательно укрывает мешками и рогожами овощи, а сам еще до того, как заберется в телегу, уже становится мокрый от дождя, который сеет изо дня в день.

– Первус, возьми же эти мешки и накинь себе на плечи. Ты весь промокнешь.

– Здесь белые луковицы. Последние. Я могу впять за них отличную цену, но уж, конечно, в том случае, если они не намокнут. Этими мешками я лучше укрою их сверху.

– Не ночуй в телеге, Первус. Возьми комнату на постоялом дворе. Ведь ты знаешь, что последний раз после ночевки на рынке ты лежал целую неделю.

– Я думаю, прояснится. Дождь к вечеру пройдет. Тучи действительно к вечеру разогнало ветром.

На часок перед закатом выглянуло и обманчивое солнце. Первус ночевал на рынке, так как ночь была хотя и сырая, но душная. В полночь подул ветер с озер, холодный и сырой, и снова принес с собой дождь.

У Первуса, озябшего и промокшего, был очень жалкий вид поутру. Горячий кофе, которого он напился в десять часов, когда самая жаркая пора торговли миновала, немного согрел его. Домой он приехал только к концу дня. Сквозь бронзовый оттенок, который за годы придали его лицу ветер и солнце, выступала теперь сероватая болезненная бледность, как тусклое серебро из-под эмали. Селина тотчас уложила его в постель, несмотря на его слабые протесты. Приложила к ногам горячие утюги, завернутые во фланель, обложила его бутылками с горячей водой. Но вместо ожидаемого облегчения началась лихорадка с ознобом и высокой температурой. Первус. дышал с трудом, и Селина с ужасом увидела, как под глазами, на щеках, вокруг рта выступили зловещие черные полосы. Она погнала Стина за доктором. Была душная ночь, в воздухе чувствовалось приближение грозы, и на западе полыхали зарницы. Только к утру во дворе застучали колеса экипажа доктора.

– Не открыть ли окна? – спросила Селина, обращаясь к старому врачу Ай-Прери, вошедшему в спальню. – Ему будет легче дышать. Он дышит так… так… – она не могла выговорить «страшно»: у нее вдруг перехватило горло, и она расширенными глазами глядела то на больного в кровати, то на доктора.

Глава десятая

Первус, словно сраженный гигант, недвижно и величаво лежал на постели, одетый в черный, парадный, нелюбимый им костюм. Маленькая ферма, на которой царила эти дни непривычная суета и волнение, выглядела еще более убогой, съежилась под давлением всеобщего внимания обитателей Ай-Прери, желавших проститься с умершим. Но самое трогательное и мучительное зрелище представляла Селина, вдова, не имевшая времени проливать приличные случаю слезы. Ферма напоминала о себе надо работать. Болезнь, смерть, горе – а за огородом все-таки надо ходить, овощи надо снимать, везти на базар, продавать. От этого огорода зависело будущее мальчика и ее собственное.

В первые после похорон дни то один, то другой сосед-фермер помогал Селине и Яну Стину и в поле и при продаже. Но у каждого было собственного дела выше головы. На пятый день отправлять на базар пришлось Яна, и все сомнения и тревоги Селины оправдались, когда он воротился на следующий день, продав только половину товара и то в убыток. Непроданные овощи испортились и были сброшены в хлев, чтобы потом пойти на удобрение.

– Мне не повезло на этот раз, – объяснял Ян, – из-за того, что я не захватил хорошее место па площади.

– Но вы выехали ведь так рано!

– Так что ж из того! Меня оттеснили, увидели, что новичок, – и, пока я распрягал и стреноживал лошадей, отодвинули телегу назад. Ничего не поделаешь.

Селина стояла в дверях, Ян – во дворе с лошадью. Она повернулась лицом к нолю. Человек наблюдательный (а Ян Стин вряд ли им был) заметил бы, какое сосредоточенное и решительное выражение приобрели за эти дни черты лица этой фермерши в стареньком ситцевом платье.

– Я сама поеду в понедельник.

Ян вытаращил глаза:

– Поедете? Куда?

– На базар.

Приняв это за шутку, Ян Стин неуверенно ухмыльнулся, вздернул плечи и повел лошадь в конюшню. И всегда-то она говорит вещи, в которых мало смысла. Его изумление и недоверие разделили и все обитатели Верхней Прерии, когда в понедельник Селина действительно взяла поводья в свои маленькие загрубевшие руки.