Вот тако-о-ой! - [33]

– Выбрось это из волос. Постыдилась бы. – Он шагнул к жене, вынул редиску из ее волос, бросил ее на землю и придавил тяжелым каблуком. Длинная прядь волос, упавшая с головы от движения его руки, спустилась ей на плечо, но она не поправляла ее. Она стояла, точно застыв, побледневшая, с неподвижными, расширенными глазами.

Гнев де Ионга объяснялся свойственным узкому мещанскому уму страхом сплетен и пересудов. Он знал, что Ян Стин будет рассказывать всем в Ай-Прери, как жена Первуса де Ионга воткнула в волосы красные редиски и танцевала в поле, словно падшая женщина.

Селина поспешила уйти в дом. Это была серьезная размолвка. Много дней она ходила, словно раненная в самое сердце, пристыженная, расстроенная. В конце концов они, разумеется, помирились. Но что-то, еще оставшееся в ней от ее девичества, покинуло ее теперь навсегда.

За эту зиму она так часто чувствовала себя ужасно одинокой. Она никогда не могла избавиться от своей тоски по общению с людьми, по их дружбе. Она была дочерью города, эта общительная, жаждущая впечатлений и веселья маленькая женщина, погребенная на глухой ферме среди снежной прерии.

Иллинойса в обществе одного только мужа, который на разговоры смотрел как на тяжелую необходимость и одно из неудобств жизни.

Селина редко виделась с Пулями, она вообще очень редко выбиралась за пределы своего маленького хозяйства. Передняя комната – гостиная – была ужасно холодной, но Селина иногда спускалась туда с шалью на плечах и подолгу просиживала у замерзшего окна, высматривая какую-нибудь проезжающую повозку или случайного прохожего. Она не жалела себя, не раскаивалась, что вышла замуж. Она испытывала, несмотря ни на что, внутреннюю удовлетворенность женщины, готовящейся стать матерью. И Первус, хоть иногда и не понимал ее, был нежен, предупредителен.

Два года, последовавшие за рождением Дирка, Селина вспоминала как-то смутно, как вспоминается сон, в котором нераздельно смешались ужас и счастье. Мальчик унаследовал живость матери, но был блондин, как его отец, и больше походил на последнего. Это был довольно неуклюжий и крепкий ребенок, веселый и предприимчивый, почти никогда не плакавший и не капризничавший. Когда ему минул год, у Селины родился второй ребенок – девочка, которая умерла тотчас же по рождении.

За эти два года Первус два раза болел серьезно. Это были так называемые приступы ревматизма, скручивавшие его обычно после посадок ранней весной, когда часто приходилось работать по щиколотку в воде. Он сильно страдал от боли во время этих приступов и бывал тогда похож на разъяренного быка. Половина жителей Ай-Прери была согнута и скрючена ревматизмом. Они передавали его в наследство своим детям вместе с этими сырыми полями, отнявшими у них здоровье и силы и все-таки благословенными в их глазах.

Соседи были очень внимательны к заболевшему де Ионгу. Женщины присылали разные голландские лакомства. Мужчины предлагали свою помощь в поле, хотя у них было своего дела выше крыши. Новый щегольской шарабан вдовы Парленберг часто можно было видеть под ивами во дворе де Ионгов. Вдова Парленберг, все еще не вышедшая замуж, привозила супы, цыплят, печенье, которые Селина упорно отказывалась пробовать. Вдова занималась благотворительностью. Чем несчастнее бывали ее ближние, тем больше душевного удовлетворения они доставляли ей, давая возможность проявить свою доброту и щедрость. Стоило ей услышать о чьей-нибудь болезни или о катастрофе, как она устремлялась к месту действия с подкрепляющим бульоном. И она любила, чтобы результаты ее благотворительности сказывались тут же, на глазах. Если она приносила свой бульон рано утром, то настаивала, чтобы пациент съел его тотчас же, хотя бы он и не был голоден.

– Съешьте все. Ешьте, пока он горячий. Вот вы уже лучше выглядите. Ну, еще ложку.

В бедственном положении де Ионгов она находила мелочное удовлетворение, маскируемое соболезнованием. Селина, слабая и измученная тяжелой второй беременностью, находила однако в себе силы отклонять попытки вдовы облагодетельствовать их. Вдова, шурша шелковыми юбками в убогой спаленке, где лежал Первус, сверлила Селину глазами, в которых жалость боролась с триумфом. В глазах же Селины, огромных на побледневшем личике, светилась воскресшая в ней гордость Пиков.

– Очень любезно с вашей стороны, миссис Парленберг, но я не люблю супа.

– Но это крепкий бульон из цыплят.

– Вот именно его-то мы и не любим, ни я, ни Первус. Но я уверена, что миссис Вурж найдет его превосходным. (Миссис Вурж – старая домоправительница Первуса, приходившая теперь иногда помогать Селине.)

Вот так прошли два года, наступил третий, а дом де Ионга все оставался непокрашенным, телега неподновленной, лошадь была по-прежнему одна.

Спустя три года после замужества Селина получила письмо от Юлии Гемпель, тоже вышедшей уже замуж. Письмо послано было по адресу Клааса Пуля и Жозина принесла его Селине. Со времени совместного учения в пансионе Фистер Селина не видела этого почерка и все же теперь узнала его сразу с легким волнением. Сидя на ступеньке кухонной двери в простеньком ситцевом платье, она прочла письмо.