Вот мы какие! - [6]

— Так это же… не отец Томиня! — воскликнула Изольда.

Опять вылезла! Этой всезнайке всегда и все известно лучше, чем другим!

— Сгинь! — зло выкрикнул Томинь. — Болтает тут! — и поспешно сунул фотокарточку в нагрудный карман.

— Не верьте ему!

Изольда страшная спорщица. Если кто-то скажет «да», Изольда из-за упрямства непременно заявит «нет». Если другие что-либо отрицают, она тут же ринется в бой доказывать обратное. Такой уж характер!

— Как ты можешь так говорить? — взялся я за нее. — Откуда, думаешь, Томиню так здорово все известно про корабли и моряков?

— Так я же знаю его отца! Никакой он не капитан, а сантехник. И с Томинем давно уже не живет. У него другая семья.

Да, Изольда умела испортить настроение. Мы так растерялись, что даже не могли ей возразить.

— Врешь! Врешь ты все! — вопил Томинь не своим голосом.

— А на фотокарточке — американский киноартист! — Изольда ткнула в карман Томиня длиннющим указательным пальцем. — Я сама видела его в кино. А вы-то развесили уши!

— Ну и пусть! — неожиданно встала Югита на защиту Томиня. — Твое-то какое дело? Растрещалась, как сорока: «Другая семья, другая семья»… Легче тебе теперь стало, да?

— Пусть не врет! — Изольда твердо стояла на своем. — Настоящий Мюнхаузен!

— А ты… А ты… У-у! — горестно взвыл Томинь, сжав кулаки, и умолк.

Мы тоже молчали. Таким несчастным он выглядел, что ни у кого не повернулся язык спросить, а как же в действительности обстоит дело.

С тех пор Томинь никому больше не рассказывает о далеких морских походах своего отца.

А жаль…

«ПРОШУ СЛОВА!»

После того как классная руководительница похвалила сочинение Сармиты «Лучшие минуты моей жизни», я, улучив удобный момент, выкрал из парты тетрадь. Потом мы хохотали всю перемену. Это было бесподобно! Оказывается, наша великая зубрила мечтает стать лошадиным доктором. Все сочинение от начала и до конца — про четвероногих!

«Мне очень нравилось ходить с тетей Марией на ферму, — писала она в своем шедевре. — Сколько там коров! И у каждой свое имя. Буренка. Белуха. Пеструха. Милка. Цыганка…

Мне нравилось гладить их блестящую шерсть, широкие лбы, угощать пучками травы.

Дядя Юрис, муж моей тети, работает конюхом. Он тоже разрешал мне помогать кое в чем. Постепенно я так привыкла к лошадям, что дня не проходило, чтобы не сбегала на конюшню. Лошади узнавали меня, тихо ржали, словно приветствуя, обнюхивали мои карманы, тыкались в ладони своими бархатными мордами, отыскивая ломти хлеба или кусочки сахара, который я обычно приносила с собой.

«Разбалуешь мне их», — говорил дядя, посмеиваясь в бороду. Дядя тоже любит лошадей. Он рассуждает вслух, а те задумчиво слушают. Ведь лошади так умны и чутки.

Дядя научил меня ездить верхом. Ох и здорово было, когда я впервые выехала из конюшни на вороном коне!

Со свинаркой Мартой я часто ходила смотреть свиней. Как раз в это время у многих маток появились поросята. Они лежали рядком, ровненькие, словно розовенькие подушечки. Никогда бы не подумала раньше, что поросята могут быть такими миленькими.

В деревне я не скучала ни дня. Помогала ухаживать за животными, готовить и раздавать корм, чистила хлев и конюшни.

Сдружилась я и с тремя собаками. Джина — красивая, белая-пребелая, только уши и кончик морды черные. Типсис, наоборот, весь рябой, как цветная фасолинка. Дядя Юрис сказал, что он — помесь финской лайки с таксой.

Очень смешной песик. И какой ревнивый! Он никому не разрешал прикоснуться к дядиным ботинками. Дяде же не дозволялось трогать вещи тети Марии. Типсис добровольно взялся оберегать и мое добро. Удивительно, с какой точностью он определял, кому что принадлежит.

Но самые сердечные отношения у меня установились с пастушьей собакой Амой. Когда коров выгоняли в поле, мы обе с ней ложились в высокую траву, и я начинала объяснять ей, что в селе у собак жизнь куда привольнее, чем в городе, где их водят в наморднике и на поводке. Конечно, я знала, что Ама не вполне меня понимает. Но мне нравилось смотреть, как она слушает. Вглядывается пристально своими карими печальными глазами, голову склонит набок. А то вдруг тихо взвизгнет, словно удивляясь. Или хвостом замашет, как будто обрадовалась чему-то.

Но тут заболела Джина. Ветеринар сказал, у нее чумка. У Джины обвисли уши, стали слезиться глаза. Она ничего не ела, только спала. Дядя Юрис уже решил, что конец, пропала собака. Но я ухаживала за ней, лечила. И вот тут почувствовала впервые, что значит помогать в беде животному, которое даже не может сказать, где и что у него болит. Какими благодарными глазами смотрела на меня Джина, когда ей стало полегче! И тут я поняла, что лечить животных — это почетное дело, не менее важное, чем лечить людей. И я нашла свое призвание…»

Мы хвостом ходили за Сармитой, то ржали по-лошадиному, то хрюкали, то блеяли, словно овцы. Особенно нас веселили «розовенькие подушечки». Сармита разозлилась не на шутку. Но мы не унимались:

— Хрюшечки-свинушечки! Поросятики-цыплятики, все вы мои братики! — сочинял на ходу поэт Эгил. — Кролики-несушки, уточки-индюшки! Доктор лошадиный, термометр длинный…

Здорово у него получалось! Сармита что-то кричала, возмущалась, а мы — ноль внимания.