Вот какой Хармс! Взгляд современников - [7]

Это было последнее, письмо, которое я получила. И когда я увидела слово Моргулис, Хармс для меня закончился[43].

Мы расстались с ним в письмах.

Первый раз в жизни Даниил Иванович позвонил в Москву, — он никогда не звонил, — и спросил: «Вы живы?» — «Да, — сказала я. — А что за странные письма вы мне шлете?» На что он сказал: «Неужели вы ничего не поняли? Я всё еще вас люблю по-прежнему». И он повесил быстро телефон.

Вот почему мне странно, что он быстро женился. Значит, всё это было придумано? В общем, не знаю, не знаю. Я рассталась на том, что он меня всё еще любит, и вдруг узнаю, что он женился. И всё, больше я ничего не знала, не получала от него.

Был еще один телефонный звонок, где он извинялся: «Клавдия Васильевна, вы меня простите за такое письмо». А я его не получала. Я сказала, что если вы общаетесь с Моргулисом, нам разговаривать не о чем. Больше он мне не звонил. Я не знаю, что́ ему написал Моргулис.

А что касается «Травы», то это письмо я, наверное, разорвала[44].

Я дама была странная, как вы понимаете. И я могла получить письмо от Акимова, вставить в письмо, которое я писала Хармсу, и отослать. Я могла переписать из письма Даниила Ивановича что-нибудь оригинальное, а остальное разорвать. Это чудо, что эти письма еще сохранились, я не такие еще письма рвала. И мне перед Наташкой Кончаловской[45] неловко. Я письмо, которое я списала у Дани, послала ей.

Странно, что у него не сохранилось ни одного моего письма.

Для меня Хармс еще не был таким великим человеком. Я считала, что я пуп земли. А всё случилось наоборот: те, кого я знала, сделались академиками, знаменитостями, а я влачу...

ИЛЬЯ ФЕЙНБЕРГ «Я НЕ ПОНИМАЛ ЕГО ЗНАЧЕНИЕ»

Илья Львович Фейнберг (1905—1979), литературовед, пушкинист.

Запись воспоминаний И. Фейнберга сделана мной 9 марта 1979 года, незадолго до его смерти.

Из обэриутов я знал только Хармса. Сказать, что близко, было бы преувеличением. Я был у него как-то в гостях. И обедал с ним в Доме Печати... Я его хорошо помню, прекрасно помню.

Был у него дома. У него там футуристические абажуры были.

Добряк был, хотя не рубаха-парень. Человек он был безумный безусловно.

Ходил в парчовой куртке и жилете.

И когда я у него был, он завел речь об отце, и я его спросил:

— А кем он был, ваш отец?

— Он не был, а жив...

И этот ответ я помню, хотя с тех пор прошло пятьдесят лет.

— Сначала он был астроном, потом — сумасшедший, а теперь он богослов[46].

Если учесть, что это было в 30-м году, то это выразительно. Я спросил его, просто заинтересовавшись его семьей.

Читал он охотно, — это не было моей привилегией. «Вы знаете? Вы знаете?..»[47] И другое.

Потом я купил «Пауль и Петер»[48]. Я очень люблю его и считаю, что он поэтически выше, чем оригинал.

Я сожалею, что я вам столь немногое рассказываю, — я не понимал его значение.

СУСАННА ГЕОРГИЕВСКАЯ ЧРЕЗВЫЧАЙНО СВЕТСКИЙ ЧЕЛОВЕК

Сусанна Михайловна Георгиевская (1910—1974), писательница, прозаик, писала и для детей и для взрослых.

Запись ее воспоминаний о Хармсе сделана мной 7-го июня 1963 года у нее дома в Москве, на Красноармейской улице, 27.

Хармс был другом Савельева, моего учителя и друга[49]. Слово друг в их среде принято не было, ибо это понятие пошлое, и вообразить, что они говорили такие слова, немыслимо.

Савельев был человеком мира сего и крайне самолюбив. Он думал о заработке и всегда имел деньги. Хармс часто одалживал у Савельева деньги, Савельев давал их неохотно и впоследствии стал Хармсу цинично отказывать, потому что не только испытывать, но и выражать своего рода благодарность считалось пошлостью в этой среде (исключая Савельева, который в силу своего огромного ума был нормально человечен).

Вскоре я увидела Хармса. Нас познакомил Савельев, желавший мною похвастаться перед Хармсом. Хвастаться же было возможно только женщинами и своей над ними победой.

Хармс помнится мне как человек огромного роста, очень эксцентрично по тому времени одетый. На нем была кепка жокея, короткая куртка, галифе и краги. На пальце — огромное кольцо, с печатью (в то время не только мужчины, но и женщины не носили колец, это не было принято).

Мы пошли в «Европейскую»[50], которая была напротив Детиздата. Хармс производил впечатление чрезвычайно светского человека. Держал себя свободно и, как все очень светские люди, давал возможность развернуться своему собеседнику.

Хармс мне сказал:

— Савельев говорит, что вы самородок.

Я спросила:

— Что это значит?

Не привыкнув чему-нибудь удивляться, он стал добросовестно объяснять:

— Самородок — это нечто существующее от природы, где в ценности явления нет ничего привнесенного.

Через день я спросила Савельева, как понравилась Хармсу. Тот ответил:

— Вы ему не понравились. Он сказал, что у вас плоская макушка.

Работая в редакции в качестве младшего редактора, я часто видела Хармса. В руках он обычно держал палку, был всё так же одет, как в первый раз, когда я увидела его.

Времена изменились. Хармса печатали с опаской. Обо всех разговорах, касающихся Хармса, я тотчас же рассказывала Савельеву, а он с большой точностью передавал их Хармсу, чтобы вооружить его. Был 1938-й год. Когда над головой Хармса собирались тучи, он, по словам Савельева, тотчас садился в сумасшедший дом и на всякий случай числился на учете как шизофреник.