Вот и вся война... - [3]

Вывел меня из раздумья голос соседа.

— Еще по пути на фронт нам дали нового взводного, лейтенанта лет тридцати. Повислый нос придавал ему унылый вид. Нашего рубцовского старшину куда-то перевели, и больше я его не видел, а этот выпивохой оказался. Однажды так нализался, что вытащил пистолет и хотел застрелить повара. Я рядом был и руку на него поднял. Ну, как поднял? Пистолет выбил, его загнал в каптерку до утра. Проспался он там, перед поваром извинился — у пьяниц это легко получается, — а на меня зло затаил. И вот, Алексин мы уже прошли, подзывает меня лейтенант этот и говорит: «Катись-ка ты, друг милый и справедливый, в роту, к настоящему огоньку поближе, чтобы не зажиреть возле кухни». Сказал так и смотрит на меня — как отреагирую, не паду ли в ноги. А мне до того надоело на его вечно пьяную физиономию смотреть, что я даже обрадовался такому исходу. Подхватил вещмешок, карабин с собой забрал, пошел в роту и с нею уже продолжал путь к Калуге.

Шли день, всю ночь. Грязь по колено, до нас уже чьими-то ботинками и сапогами перемешанная. На привале упадешь, где стоишь, поспишь отведенное для отдыха время и дальше продолжаешь спать на ходу. Кто-то падает, кого-то в сторону уводит, его обратно в полуразвалившийся строй заталкивают, и вперед, вперед.

Командир роты оказался невысоким, щупленьким, с плешинкой в белесых волосах старшим лейтенантом из запасных — в гражданскую еще воевал. Посмотрел он на меня снизу вверх, что-то прикинул и определил своим связным. А пополнение на формировке мы получили такое: взводными пришли девятнадцатилетние розовощекие лейтенанты, а красноармейцы почти все уже пожилые, под стать нашему ротному. Может, и не такие они были старые, но мне тогда все, кому за тридцать, стариками казались.

К Калуге вышли на рассвете, по пути похватали и погрызли брюкву — кухня где-то отстала, поймой Оки обошли город, к вечеру увидели детский санаторий с веселыми синенькими домиками. Получили приказ окопаться. Я выкопал окопчик ротному, потом себе. Ротный послал один взвод в разведку. Ушли они, миленькие, и пропали. Сгинули, хотя впереди никакого боя не было. Представляете себе положение командира роты? Он тоже из пополнения, первый раз в дело вступил, он еще земной, гражданский и разговаривает, будто дома сидя у самовара, по-домашнему, и плешинку свою потирает, а тут такое ЧП! Как быть, что дальше делать, он не знает. Жаль мне его стало. «Разрешите, товарищ старший лейтенант, — обращаюсь к ротному, — мне в разведку сходить, узнать, что со взводом случилось?» Он обрадовался, а на фронте, помните, одному никуда ходить не разрешалось, только вдвоем. Попался ротному на глаза старенький боец, он и турнул его вместе со мной. Ну, сколько мы прошли? Метров пятьсот, наверно. Впереди поляна. За ней кусты. Только дальше двинулись, немецкий говор послышался. Я под сосну упал, а мой напарник со страха на голом месте растянулся. Немцы показались. Я одного со второго выстрела уложил, они по нам и плеснули из автоматов, точно из брандспойтов. Оглянулся на старичка — у него от вещмешка только клочья летят. Ах, думаю, сволочи фашистские, убили ведь. Сейчас я вам отвечу. Стал прицеливаться — у меня почему-то планка прицела поднята. Прихлопнул ее ладонью и с первого выстрела второго на тот свет отправил. Остальные, их человек пять было, тоже разведка, наверно, убежали, за снайпера, видно, меня приняли. Я — к старичку. Мертв. Винтовку и документы у него забрал и бегом назад на доклад к своему ротному.

Приготовились к отражению атаки, вперед посты выставили, а немцы не идут, и нам наступать приказа нет. Пождали, пождали да и засыпать по одному начали. Ротный, намаявшись за последние дни, тоже уснул. Я накрыл его плащ-палаткой, хотел вздремнуть, но не смог — так близко, как в этот вечер, немцев не видел, стрелять по людям тоже не приходилось. Эти двое были первыми мною лично убитыми, и переживаний хватило до утра. Все время говор немецкий слышался, жесткий такой, резкий. Настроение подавленное.

Утром вернувшийся из Калуги боец доложил, что оставшаяся там кухня разбита, повар и его помощник убиты, в город вступают фашисты. Будь я еще при кухне, со смертью мне бы, скорее всего, не разойтись. Спас, выходит, меня взводный.

Не успели оправиться от этого известия, начался минометный обстрел. Тут меня ротный хорошо погонял. То в один взвод пошлет, то в другой — передать что-нибудь, узнать, держатся ли. В очередной раз к нему возвращаюсь, а он лежит, осколки ему все бедро разворотили. Санитары унесли старшего лейтенанта в тыл, командование ротой принял командир первого взвода, и в это самое неподходящее время пошли автоматчики. Лопочут, что-то кричат, стреляют так, что спасения ждать не приходится, всем кажется, что нас обошли, стрельба в тылу идет. Замешательство получилось, кто-то назад побежал, а остановить некому, и все драпанули.

Выбежали на какую-то поляну — там две подводы. На одной сухари в мешках, на другой — патроны, гранаты и пара «максимов». Кто-то на сухари накинулся, но большинство стали патронами и гранатами запасаться, пулеметчики «максимы» к бою готовить, и в это время появился он! Высокий, чисто выбритый, в длинной артиллерийской шинели, с трофейным автоматом на груди. В жизни не видел таких по-настоящему красивых военных людей! Лицо крупное, волевое, голос — заслушаться можно, а не подчиниться — не выйдет. Артиллерийский капитан обложил нас трехэтажным матом, в считанные минуты восстановил дисциплину и кромкой леса повел к дороге, что шла из города.