Вот это поцелуй! - [47]

Я объяснил ему, что я гетеросексуал и некоторых прикосновений не переношу с юности.

– Я тоже так говорил, – протянул парень.

– Вы хотите нагнать на меня страху? Так?

– Эй, ты, педрила несчастный! Гомик поганый! А ну возвращайся в свой угол, педрила! – проворчал Винсент, обращаясь к парню. Тот сник и тихонько уселся у стойки бара.

Я обернулся к Винсенту:

– Тебе хоть когда-нибудь случалось проявить доброту? Бывает такое?

– А на кой?

– Ты любишь суши?

– Не очень.

Так он сказал. Разумеется, я бы предпочел, чтобы он любил суши. Всякий человек желает, чтобы из хаоса звуков родилась прозрачная мелодия, чтобы механизм заработал слаженно, чтобы все оказалось разом в одном мешке, который можно завязать веревкой, возблагодарив Господа за то, что он даровал нам все элементы головоломки, что удалось попасть в самую точку. Но такое встречается очень редко. Что-то всегда не укладывается в схему, ставит тебя в тупик. Вообще-то незачем тут особо беспокоиться, по крайней мере – в нашем мире с пошатнувшимися устоями.

Когда мы выходили из бара, тот, сидевший у стойки, схватил бутылку и разбил ее о голову Винсента. А я-то радовался, что день закончился! Что вот сейчас я толкну дверь, покину это заведение, где царит атмосфера порока, и нежное дыхание ночи коснется моего лица.

Так вот, час спустя я все еще был там. Мы сидели в опустевшем баре, дожидаясь «скорую помощь» и полицейский фургон, а по MTV показывали передачу про Бритни Спирс. Я не понимал, какой смысл натягивать узкие трусики поверх штанов, если у тебя и так рот в форме полового органа (может, из-за этого она и пела так плохо?) и вид совершеннейшей бляди. Винсент громко стонал на стуле, голова у него была в крови. Того придурка я приковал к трубе центрального отопления. Я чувствовал себя совершенно разбитым.

Устроившись в глубине зала, я сидел перед последним стаканом и размышлял, насколько в целом ухудшились отношения между людьми. И между различными сообществами, сексуальными или религиозными. Тут хватало искры, чтобы разжечь пламя. Доказательством тому последний гей-парад, переросший в настоящий бунт, а уж обострениям конфликтов в приграничных районах и вовсе счет потеряли. Да, будущее рисовалось в мрачных красках. В лесах бушевали пожары, воды были отравлены. Господь нас оставил.

Придя в себя, Винсент спросил, что произошло, но мне не хотелось ему отвечать. И потом, у него ведь есть мать, он не сирота.

По дороге домой я остановился съесть сосиску на тротуаре в компании двух коллег в униформе, совершавших объезд своего участка. Мы говорили в основном о скандале с замораживанием нашей пенсии и о тирании жен: например, жена Роджера, крепкого рыжего парня, известного грубияна, заставила его сделать вазэктомию,[18] устроив ему бессрочную сексуальную забастовку, продлившуюся полгода.

Из ближайшей студии тату вышли две девчонки лет двадцати, нахальные, коротко стриженные, ржущие, и продемонстрировали нам свои ляжки, разукрашенные восхитительными несмываемыми изображениями штрихкодов. Мы их поздравили. Чуть поодаль люди забирались в картонные коробки, другие просто растягивались на земле, среди опор надземного метро, хотя всякий раз, когда проходил поезд, земля содрогалась. Движение в городе в было еще очень интенсивным, в воздухе стоял запах прогорклого жира и чего-то сладковатого. Это невидимое облако рассекали придурки на скейтбордах или ублюдки на роликах, они катили, засунув большие пальцы рук за ремни рюкзаков, и выглядели так нелепо и старомодно, будто отправились на прогулку в Тироль, захватив на смену трусы с карманами или старые добрые мятые хлопковые штаны, пропахшие жавелевой водой. Деревья, как ни странно, казалось, пребывали в добром здравии и возносили свои кроны к безоблачному небу довольно красивого черного цвета, какой бывает в июне, когда настоящая жара еще не пришла; эта чернота накрыла нас, словно колпаком, а мы с приятелями находились в самом сердце города, того самого города, который я ни за что не смог бы покинуть, того города, с которым я примирился вопреки всему. Поймите меня правильно, имея в виду те особые отношения, которые установились у меня с этим городом как у офицера полиции, гражданина и человека, я никогда не смогу возненавидеть этот город, несмотря ни на что; более того, я прощаю ему все те ужасы, которые он нам демонстрирует во всей красе. Мы выпили несколько кружек пива, потом мои приятели отлили за кустом, росшим на углу улицы, позади завалившейся набок решетки, выворотившей часть тротуара так, что из-под асфальта пробивалась трава. Мы выкурили несколько сигарет. Я был измочален, но все равно я всегда готов перекинуться парой-тройкой слов с коллегами, сдавая им смену и отправляясь домой, когда на город опускается ночь. Не уверен, что вы сможете меня понять. Я возвращался домой поздно ночью, в полном изнеможении, с пятнами крови на рубашке – это редко была моя кровь, факт, но я получал эти чертовы счета из химчистки и прачечной, так что кровь моих ближних обходилась мне дорого…

Я рухнул как подкошенный и застонал:

– Паула, я тебя умоляю… Только не это!