Восточные сюжеты - [49]

— Пошлю Рену, чтоб шофера пригласила.

— Нет, время уже, — сказал твердо.

Рена стояла у порога, вытирая мокрые руки. Обычные заботы, что с нее возьмешь!

— Хорошие у вас руки, спасибо за теплоту! — И Хасаю: — И тебе спасибо, познакомил меня с племянником. Только молчал он, но ничего, по дороге мы с ним поговорим по душам, все у него выведаю! — И улыбается.

Вышли.

Выходя, Мамиш бросил взгляд на Хасая. Зрачки его глаз вращались, как ротор. Что здесь будет твориться?.. Хасай должен сказать что-то напоследок Мамишу. И сказал:

— Дурь, — знак рукой: мол, выкинь из головы.

— Куда вас отвезти? — спросил Джафар, как только они вышли из подъезда.

— Я люблю ходить пешком.

— Я тоже.

так вам и поверили!

— Но не получается.

подумают, что машины лишили!

— Уже час ждем тебя! — окликнул из машины звонкий голосок.

— Видал? — Мол, прошелся бы пешком, да не дают.

ГЛАВА ПЯТАЯ — рассказ о том, как Мамиша опередили («У дурной вести быстрые ноги»), как на него напали («Если б знать, где упадешь, подстелил бы перинку»), угостили звонкими оплеухами («Не поднимай камень, который не под силу»), но Мамиш не сдается, Мамиш упорствует («Две ноги сунул в один башмак — и ни шагу назад!»), Мамиш контратакует, Мамиш тянется рукой к отпиленному бивню мамонта. Мамиш…

А зря не согласился он сесть в машину Джафара-муэллима!.. Ему, видите ли, пешком нравится ходить!

Как только Джафар-муэллим и Мамиш вышли, Хасай, чтобы вытащить из сердца занозу, тяжелой пощечиной обжег щеку Рены. Даже качнуло ее, а заноза торчит. Хасай выскочил на улицу, открыл ворота гаража, выкатил машину и к Аге. Посадил Агу и к Гейбату, а потом с обоими братьями к старому своему дому, но не совсем к воротам, а кварталом выше, чтоб никто не увидел, не растрепал: «А Хасай все ходит к своей Хуснийэ!..»

А Мамиш был еще в пути: дядя на колесах, а он пеший. Хоть и несказанно изумил Хуснийэ нежданный визит братьев Хасая (сам он не пришел, остался сидеть в машине), она все же подавила возмущение, потому что, как доложили Ага и Гейбат, приход их вызван вопиющим поступком Мамиша, который осмелился ворваться к Хасаю и оскорбить его. Если разговоры пойдут, пятно на всех, скандал на всю республику, позор перед знакомыми. «Что сказал? На Гюльбалу напраслину возвел! Будто тот ему сказал, что Хасай взятки берет! И у Хуснийэ своя доля с каждой взятки. Ему, Гюльбале, тоже перепадает!» Хуснийэ и слова вымолвить не могла. «Он бы, конечно, не осмелился так вот и сказать Хасаю, но именно этот яд источали его слова!.. Хасай даже подумал, что ты его натравила из-за этой, будь она неладна (так нужно для дела), Рены». О любви ни слова: ни Хасай братьям, ни братья Хуснийэ. Хасай оскорблен как глава семьи, венцом которой является она, Хуснийэ. Мыслимое ли дело, чтобы она не заступилась за своего законного мужа-кормильца? Чтобы сын Кочевницы так обнаглел!.. На кого руку поднял? Чуть ли не на отца! Тот, что в Ашхабаде, не в счет. Ай да Мамиш! Отрастил верблюд крылья, с орлом тягаться вздумал! Она Мамишу — пусть только явится, — она ему такую свадьбу сыграет!..

И Мамиш явился.

На балконе, где на перилах выжжено Р, его торжественно встретили Хуснийэ и дяди, почтительно проводили в комнату и заперли дверь.

— Что ты по дороге рассказал Джафару?! — спросила Хуснийэ-ханум.

вот что вас напугало!

— Джафару? А кто это? Ах Джафару-муэллиму!

Забыл и вспомнил, потому что опустили «муэллим», а без приставки этой имя звучало как чужое, незнакомое.

— Говори! — пригрозил Гейбат.

— Он на колесах, а я пеший.

— Что-что? — переспросила Хуснийэ.

Братья недоуменно переглянулись.

— Хватит дурачка разыгрывать! — Это Ага сказал.

— Позор какой! Кто ты такой, чтоб портить кровь Хасаю?! Ты и мизинца его не стоишь! — Хуснийэ не стерпела, бросилась в бой, нарушив тем самым уговор: выведать все у Мамиша, и то, что сказал, и то, что подумал.

— И вы с ними?! Вам ведь радоваться!

внук у вас!

— Клянусь честью, помутился у Мамиша разум! — Это все Ага в одну точку бьет: что с дурака возьмешь? Спятил, не иначе.

— Что за чепуху мелешь?

И тут Хуснийэ осенило. Но, к удивлению Мамиша, она вдруг запричитала:

— Пепел на твою седую голову, Хасай! Человек, которого ты называешь племянником и чье имя даже в собачьем роду не значится, топчет твое доброе имя!.. Причитает и плачет:

— Почему я не умерла раньше тебя, мой Гюльбала? На кого ты меня оставил?

Слезы Хуснийэ были никак не предусмотрены.

— Мы еще не умерли… — это излюбленное бахтияровское, — чтоб кому-то позволить пятнать главу рода! А взбесившегося образумим не словом, а кулаками!

— Чего же вы ждете? Образумьте его!

Честно говоря, надеялся на нее Мамиш, ведь соперницы. И братья, думал, племянника не тронут, сестра им не простит. Да и что он такое сказал, еще ведь впереди то, что скажет им. «Надо бы выбраться отсюда». Но Гейбат пригнул его книзу.

— Сядь!

Мамиш оттолкнул дядю.

— Драться? Да я тебя, как цыпленка! Сиди, щенок!

Слегка коснулся подбородка, будто срезал воздух, а из глаз посыпались искры.

— Руку на меня! — Мамиш провел пальцами по губам, увидел на них кровь и вскочил. Пнул ногой Агу, увильнул от удара Гейбата и к выходу. Ага схватил его за ногу. Мамиш упал. Падая, задел кровать, прижался к стенке. Протянул руку, чтобы взять что-нибудь тяжелое, задел будильник. Часы звякнули коротко, свалились на пол, и в ту же минуту Гейбат прыгнул к Мамишу на одной ноге. Мамиш увидел лишь кулак с арбуз величиной. Почувствовал, что из носу пошла кровь — след ее на кулаке Гейбата.