Восточные сюжеты - [34]

— Я слышал о вас двустишие-экспромт.

— И это вы знаете… Просто мое имя легко в рифму ложится, вот и сочинили.

— Вы сказали о невзгодах. Не зря ведь он вас ждал! Может, крах тестя?

— Не думаю.

— Я заметил, что жена Гюльбалы не очень горевала.

— Ей своего горя достаточно.

— Может, разрыв отца и матери? Он, кажется, поддерживал сторону матери.

— и писал на отца анонимку!

— ?!

— даже убить его хотел!

— !!

— И в то же время был дружен с новой семьей отца, очень был привязан к… как ее зовут? Рена, кажется.

— Это вы спрашиваете или утверждаете?

— Как я могу утверждать?

— Тогда спросите об этом у них самих — у Хасая и его молодой жены.

— Я и собираюсь. Кстати, могу позвонить при вас, знаете телефон Хасая?

— А он в вашей книжечке.

— Мне Хасая Гюльбалаевича… Следователь Саттар Макинский… Не Бакинский, а Макинский, от слова Маку, деревня есть такая… Записывайте, буду ждать. Хасай занят, как освободится, немедленно позвонит сам. И очень скоро. И все же. Вы считаете, что можно поддерживать сторону матери и в то же время дружить с новой женой отца?

— А вы непременно повидайтесь с Реной.

— Идеал женщины и человека?

— Как же! Неземное создание! Сама красота!

ждет и не дождется она вас!

Мамиш то замкнут, то серьезен, то иронизирует. И не поймешь, где он настоящий.

И тут позвонил Хасай. Телефонный разговор получился кратким: Хасай не приедет, он пошлет машину за следователем, Саттаром-муэллимом, как почтительно назвал его Хасай, и привезут его к ним. Следователь мог настоять на своем, но не стал. Пусть будет, как хочет того Хасай.

Итог разговора с Мамишем уместился в несколько фраз, но в душе Саттара осадок недоговоренности — Мамиш ускользал и даже его твердый ответ на главный вопрос — несчастный случай — показался Саттару неискренним. Придется вернуться к Мамишу, когда замкнется круг.

Хасай провел Саттара в дальнюю комнату, и первое, что увидел Саттар, это словно вымершую квартиру и большие серо-черные круги под глазами у Хасая. Весь его облик — безутешное горе: и огрубевший от слез голос, и влажно-грустный взгляд, и седая щетина на небритых щеках.

— Да, да, — говорил Хасай, избегая взгляда Саттара и будто стыдясь своей слабости, — это мы сами виноваты, нас и судить мало, не удержали, не уберегли нашего Гюльбалу. Раздражительным он стал, а мы, ай какие мы жестокие, не люди, а звери, дразнили его, масло ему в огонь лили и лили… Как вспоминаю нашу последнюю с ним встречу вот здесь, у меня в квартире, редкий, прекрасный вечер был, сидели всей семьей, всем родом, и братья мои, и дети моих братьев, Мамиш, племянник мой, а Гюльбала… Что ни слово, раздражается, а мы его отовсюду пинком, загнали колкостями своими, как измывались, а нам бы ласково с ним, мне, старому дураку, извините, стукнуть бы кулаком по столу, заткнуть всем рты, обнять Гюльбалу… Так нет же, со всех сторон на него набросились, он нам раз, а мы ему сто, взвинчивали и взвинчивали его. Пил, а отчего, почему, не задумались, не спросили… Очень много пил он в последнее время, и в ту ночь они с Мамишем тоже пили, и в семье нелады, прогнал жену.

— Но он был трезв, — перебил его Саттар, — когда (поискал, как сказать) случилось несчастье.

— То есть? — не понял Хасай. — Но Мамиш с ним в ту ночь пил!

Это уже говорил другой Хасай.

— Мамиш да, пил, но Гюльбала не притронулся к напиткам.

— Значит, пил до прихода Мамиша, какая разница?

— Экспертиза показала, Хасай Гюльбалаевич, что Гюльбала в момент смерти был трезв.

— Что вы хотите этим сказать? — насторожился Хасай. — Как бы то ни было, но Гюльбала не мог решиться на такое. Я, как отец, чистосердечно делюсь с вами своими сомнениями, своей болью, и, учтите, не для протокола вовсе, а говорю вам, как сыну. Я не исключаю раздраженности, некоторого затмения, сами помните, какая духота была в ту ночь… Мамиш, думаю, сказал вам, что те разговоры, которые они вели, вряд ли дают нам повод прийти к иным толкованиям того несчастья, которое свалилось нам на голову. И не надо бередить раны ни матери его, ни мне, ни кому бы то ни было.

Саттар заслышал шорох и, повернувшись, увидел в полутьме коридора ослепительно белое женское лицо. Коридор будто засветился. Саттар поклялся бы, что он впервые видит такое белое-белое лицо, как лунный серп. Оно так же незаметно, как появилось, исчезло, и комната, где уже сгущались сумерки и они сидели, не зажигая света, вдруг погрузилась во тьму.

— Мне надо, если позволите, поговорить и с Реной-ханум, так, кажется, зовут вашу супругу?

— А это к чему? — Хасай чувствовал, что еле сдерживает себя. — Прошу ее к этому делу… — Но понял, что следователь вправе, не спрашивая позволения, говорить с Реной, резко встал и, с шумом отодвинув стул, позвал Рену.

Та, войдя, тут же зажгла свет, и Саттар, как только она посмотрела на него, встал, волнуясь, поздоровался, будто чувствуя вину за то, что беспокоит столь хрупкое существо, которому и свет-то электрический причиняет боль.

— Я только хотел бы, — глядя не на нее, а на Хасая, проговорил Саттар, — задать вам один-единственный вопрос.

Хасай с подчеркнутой обидой вышел, оставив их наедине.

— Скажите, — все еще находясь под впечатлением удивительного ее появления в полутьме коридора, спросил Саттар, — вы были дружны с Гюльбалой?