Восставшая Мексика - [44]

В предутреннем холоде я проснулся и почувствовал, что кто-то трясет меня за плечо. Это был под, ков ник.

– Можете теперь идти, – сказал он. – Пароль – «Сарагоса», отзыв – «Эрреро». Наших солдат узнаете по полям шляп, загнутым спереди. Да не случится с вами беды!

Было страшно холодно. Мы закутались в одеяло, словно в серапе, и направились мимо рабочих, с прежней энер~ гией продолжавших чинить путь при дрожащем свете факелов, затем мимо пяти солдат, гревшихся у костра на краю полного мрака.

– Идете в бой, compañeros? – спросил один из рабочих. – Берегитесь пуль!

Все рассмеялись. Часовые кричали нам вслед:

– Adios! He убивайте всех! Оставьте нам хоть несколько «стриженых».

Во мраке за последним факелом, где на полотне в беспорядке валялись сорванные рельсы и шпалы, к нам приблизилась какая-то тень.

– Идемте вместе, – раздался голос. – В темноте трое – это целая армия.

Спотыкаясь, мы молча брели по разрушенному пути вслед за нашим новым спутником, с трудом различая его в темноте. Это был коренастый солдатик с винтовкой и наполовину опустошенной патронной лентой. Он сказал, что только что доставил в санитарный поезд раненого и теперь возвращается обратно.

– Пощупайте, – сказал он, протягивая руку. Рука была мокрая, но мы ничего не могли разглядеть.

– Кровь, – продолжал он безучастно. – Его кровь. Он был моим compadre в бригаде Гонсалеса – Ортеги. Мы пошли сегодня ночью в наступление, и столько нас, столько… Нас просто косили…

Впервые мы услышали – или подумали – о раненых. И тут же до нас донесся гул сражения. Он не затихал ни на мгновение, но мы как-то забыли о нем, – он был так однообразен, так однообразен. Треск отдаленных ружейных выстрелов напоминал треск рвущейся парусины, пушки ухали, как паровые молоты. До поля боя оставалось всего шесть миль.

Из мрака вынырнула кучка солдат – четыре человека несли на одеяле что-то тяжелое и неподвижное. Наш проводник поднял винтовку и окликнул их; в ответ с одеяла донесся прерывистый стон.

– Oiga, compadre, – прохрипел один из носильщиков. – Скажи, ради пресвятой девы; где санитарный поезд?

– Мили три…

– Válgame, Dios! Как же мы сможем…

– Воды! Есть ли у вас вода?

Носильщики остановились, с туго натянутого одеяла что-то падало каплями – кап, кап, кап! – на шпалы.

Страшный голос вскрикнул: «Пить!» – и замер в дрожащем стоне. Мы протянули носильщикам свои фляжки, и они безмолвно, с животной жадностью, осушили их. О раненом они забыли. Затем тяжело поплелись дальше…

Во мраке мелькали все новые – в одиночку и небольшими группами – смутные тени, спотыкавшиеся как пьяные, как люди смертельно уставшие. Прошли двое, поддерживая третьего, крепко обхватившего их шеи, – ноги его бессильно волочились по земле. Пошатываясь, прошел юноша, почти еще мальчик, неся на спине безжизненное тело своего отца. Прошла лошадь, опустившая морду до самой земли, – к седлу были привязаны два тела, а сзади шагал солдат, бил лошадь по крупу и визгливо ругался. Его пронзительный голос долго еще слышался в темноте. Некоторые стонали – глухие стоны, вырванные невыносимой болью. Какой-то всадник, скорчившийся в седле, монотонно вскрикивал при каждом шаге, который делал его мул. Под двумя высокими тополями у оросительного канала мерцал слабый огонек. Три солдата с пустыми патронными лентами, лежа на твердой неровной земле, громко храпели, у костра сидел четвертый. Обхватив обеими руками свою ногу, он грел ее у самого огня. До самой лодыжки это была нога как нога, но дальше свисали кровоточащие лохмотья брюк и мяса. А солдат сидел и смотрел на нее. Он не пошевельнулся, когда мы подошли к нему, но дышал он ровно и спокойно, а рот был полуоткрыт как во сне. У самой воды на коленях стоял другой раненый. Разрывная пуля попала ему в руку между средним пальцем и безымянным и разворотила всю ладонь. Намотав кусок тряпки на палочку, он беззаботно окунал ее в воду и прочищал рану.

Вскоре мы подошли к месту боя. На востоке над обширной равниной забрезжил рассвет. Величественные деревья аламо, стройными рядами поднимавшиеся по бокам каналов, уходивших на запад, огласились многоголосьем птичьим пением. Становилось теплее, пахло землей, травой и молодой кукурузой – запахи тихой летней зари. И от этого грохот сражения казался порождением безумия. Истерический треск ружейного огня, который как будто сопровождался непрерывным приглушенным воплем, хотя, когда вы вслушивались, это впечатление исчезало. Отрывистая смертоносная чечетка пулеметов, словно где-то долбит клювом огромный дятел. Гром орудий, подобный ударам тысячепудовых колоколов, и свист снарядов: бум! – пи-и-н-и-ю! И самый страшный из всех звуков войны – свист рвущейся шрапнели: трах! – ви-и-и-й-я!

Раскаленное солнце выплыло на востоке из легкого тумана, поднявшегося от плодородной земли, и над бесплодной восточной равниной заколебался горячий воздух. Солнечные лучи заиграли на ослепительно зеленых верхушках высоких аламо, окаймлявших канал, тянувшийся справа от железнодорожного полотна. Ряды деревьев здесь кончались; за ними громоздились друг на друга обнаженные горные хребты, залитые розовым светом. Мы опять вступили в сожженную солнцем пустыню, густо поросшую пыльным мескитом. Если не считать еще одного ряда аламо, тянувшегося с востока на запад почти у самого города, на всей равнине больше не было деревьев, кроме двух-трех с правой стороны. До Гомес-Паласио было уже совсем близко – мили две, не больше – и часть города лежала перед нами как на ладони. Вот направо черный круглый резервуар – водокачка, позади него – железнодорожное депо; налево, по другую сторону пути, низкие глинобитные стены Бриттингем-Корраля. Налево подымались, четко рисуясь в прозрачном воздухе, дымовые трубы, здания и деревья мыловаренного завода Ла-Эсперанца. Направо, словно совсем рядом с железнодорожным полотном, суровая каменная гора Черро-де-ла-Пилья вздымает свои отвесные склоны, увенчанные на вершине каменной цистерной; а западный склон горы понижается отлого волнистым кряжем длиной в милю. Большая часть Гомеса лежит за этим отрогом Черро, у западного конца которого ярким пятном зелени на сером фоне пустыни выделяются виллы и сады Лердо. Высокие бурые горы на западе мощным полукругом охватывают оба города и затем уходят на юг – бесконечный ряд суровых, голых хребтов. И прямо на юг от Гомеса, у подножия этих хребтов, расположен Торреон, богатейший город Северной Мексики.