Восстание в пустыне - [9]

Ленивые руки набросали столько камней в колодец, что его дно оказалось наполовину завалено, и воды было немного. Абдулла закинул свои развевающиеся рукава за плечи, подоткнул платье за пояс для патронов и начал проворно лазать вверх и вниз, принося каждый раз четыре-пять галлонов воды, которые выливал для наших верблюдов в каменное корыто, находившееся позади колодца. Верблюды выпили каждый около пяти галлонов воды, так как только накануне их поили в Рабеге. Затем мы пустили их немного попастись, пока отдыхали сами, наслаждаясь легким ветерком с моря. Абдулла курил папиросу, полученную в награду за свои труды. К колодцу подошли люди племени гарб, гоня перед собой большое стадо молодых верблюдов, и начали их поить, послав одного из своих слуг вниз в колодец с большим кожаным ведром, которое другие принимали, передавали из рук в руки под ритм громкого, отрывистого пения.

Пока мы наблюдали за ними, с севера быстро, легкой рысью к нам подъехали два всадника на чистокровных верблюдах. Оба были молоды. Один из них вырядился в пышное кашемировое платье, на голове у него была чалма, богато расшитая шелками. Другой был одет скромнее — в белое бумажное платье, с красным бумажным головным покрывалом. Они спешились за колодцем. Одетый более богато легко спрыгнул на землю, не заставив верблюда опуститься на колени, и, протянув своему спутнику веревку, сказал небрежно:

— Напои их, а я пройду наверх, чтобы отдохнуть.

Он сел под нашей стеной, покосившись на нас с напускным равнодушием, затем предложил нам папиросу, которую только что свернул, лизнув языком, и спросил:

— Вы едете из Сирии?

В свою очередь я деликатно осведомился, не из Мекки ли он, на что он также не дал прямого ответа. Мы поговорили немного о войне и о худобе арабских верблюдиц.

Между тем другой всадник стоял около нас, держа веревку и, вероятно, ожидая, пока гарб закончат поить свое стадо, чтобы занять свою очередь. Но тут наш молодой собеседник крикнул:

— В чем дело, Мустафа? Напои их сейчас же.

Слуга подошел и сказал угрюмо:

— Они меня не пустят.

— Черт подери, — закричал в раздражении хозяин, вскочив на ноги, и три или четыре раза ударил несчастного Мустафу хлыстом по голове и по плечам. — Пойди попроси их!

Мустафа взглянул на него с обидой, удивлением и таким гневом, как будто готов был ударить в ответ, но сдержался и побежал к колодцу. Гарб, пораженные этой сценой, уступили ему место и позволили поить верблюдов из наполненного ими корыта. Затем они стали перешептываться:

— Кто это?

Мустафа ответил:

— Двоюродный брат нашего господина из Мекки.

Тотчас же два гарба побежали, развязали тюк у одного из своих седел и, вынув оттуда корм, разложили перед обоими верблюдами господина из Мекки зеленые листья и почки терна.

Молодой шериф с удовлетворением смотрел на них. Когда его верблюд насытился, он медленно, но ловко сел в седло, устроился поудобнее и на прощание приветствовал нас, призывая милости неба на арабов. Мы пожелали ему доброго пути, и он направился к югу, в то время как Абдулла вывел наших верблюдов и мы двинулись к северу. Через десять минут я услышал кряхтение старого Тафаса и увидел насмешливые морщинки на его лице.

— Что с вами, Тафас? — спросил я.

— Господин, вы видели этих двух всадников у колодца?

— Шерифа и его слугу?

— Да, но это был шериф Али Ибн эль-Гуссейн из Модига и его двоюродный брат, шериф Мохсин, вожди клана харита, кровные враги рода масрух. Они боялись задержаться или совсем не получить воды, если их узнают арабы. Поэтому они выдавали себя за хозяина и слугу из Мекки. Видели ли вы, в какую ярость пришел Мохсин, когда Али ударил его? Али — дьявол. Еще одиннадцати лет он бежал из родительского дома к своему дяде, обкрадывавшему богомольцев на продуктах. Он прожил у дяди подручным в течение многих месяцев, пока отец не нашел его. Он участвовал вместе с нашим шерифом Фейсалом с первых же дней в сражении под Мединой и вел клан атейба на равнины, окружающие Аар и бир Дервиш. Это было сражение на верблюдах[19]. Али не взял бы с собой человека, который не умел бы делать того, что умел делать он, — бежать за верблюдом, держась одной рукой за седло, а в другой неся ружье. Дети харита — дети войны.

Впервые старик был так многоречив.

Мы ехали до захода солнца, когда перед нами открылся вид на поселок бир Эль-Шейх. Мы въехали на его широкую, просторную улицу и сделали привал.

После нескольких сказанных шепотом слов и длительного молчания Тафас купил муку, из которой он замесил тесто и сделал лепешку. Он закопал ее в горячую золу, которую раздобыл у женщины, по-видимому его знакомой. Когда лепешка испеклась, он вынул ее из огня и похлопал, чтобы стряхнуть золу. Потом мы разделили ее между собой, тогда как Абдулла пошел промышлять для себя табак.

Мне сказали, что у подножия южного откоса имелось два обложенных камнем колодца, но я не был расположен пойти взглянуть на них, так как длительная езда в течение целого дня утомила меня, а зной равнины измучил. Моя кожа покрылась волдырями, а глаза болели от ослепительного блеска серебряных песков и сияющих булыжников пустыни.