Восстание Феникса - [2]

Мотивировала свое мнение она тем, что у меня сложные условия существования, и еще она якобы видит во мне положительные черты и даже какие-то интеллектуальные задатки. Где она разглядела эти задатки, сложно предположить – я с трудом читал по слогам и считал только с помощью калькулятора, который спер в магазине у какого-то зазевавшегося дядечки. Однако комиссия поверила Асеньке и решила дать мне еще год на перевоспитание. Год этот благополучно окончился новыми приводами, и в двенадцать меня таки загребли в специнтернат.

Вот это был ад, скажу я вам. Вряд ли где-то есть жестокость большая, чем я видел там. Многие не выдерживали, ломались. Зверский режим, унижения, побои – это кого хочешь сломает. Были дни, когда я хотел сдохнуть. Много дней. Я молился Богу, чтобы он вызволил меня. Я готов был обещать ему что угодно – что стану паинькой, не буду переступать закон, начну читать и прочее… Но молитвы мои канули в Лету: никто не собирался выпускать меня на свободу, никто вообще мной не интересовался: ни мать, уже тогда сильно болевшая, ни бабка с дедом. И в какой-то момент я понял, что больше не хочу умирать. И молиться тоже не хочу. Что я могу существовать даже в этих пыточных условиях – главное, ничего и никого не бояться. Потому что даже если ты бесправный, униженный и беззащитный, у тебя все равно остается твое человеческое достоинство, и ты в силах сохранить его и ухмыльнуться в физиономию своему мучителю. Этим ты победишь его и сможешь стерпеть все, ну или почти все.

Возможно, есть на свете люди, которые не поняли этого до самой старости или не задумывались об этом вовсе. Я понял это, когда мне исполнилось четырнадцать. В интернате ко мне приклеилась кличка Бешеный. Я слышал как-то, как один из воспитателей сказал другому про меня:

– Этот никогда не уймется. Его можно огнем жечь, на куски резать, все нипочем. Такие всю жизнь проводят на зоне, и она им как дом родной.

Он оказался прав. В шестнадцать я организовал драку и нападение на охранников магазина. Мне дали первый реальный срок. Это была малолетка. Я пробыл там два с половиной года, пока мне не исполнилось девятнадцать. Потом меня перевели во взрослую колонию. Когда я освободился, оказалось, что семьи моей больше нет, как и квартиры. Мать умерла, прадед с прабабкой спились и тоже покинули этот мир, предварительно продав жилье каким-то жуликам. Мне органы опеки смогли сохранить комнату в коммуналке, куда я пожаловал с одной сменой белья и в подростковой одежде, которая давно стала мне мала. Соседка, похожая на бабу-ягу противная старушенция Амалия Ивановна, увидев меня, едва не лишилась чувств. С тех пор иначе, как убивец, она меня не называла. Напрасно я пытался объяснить ей, что я никого пока еще не убил и в планах у меня этого нет. Стоило мне открыть рот, чтобы что-то возразить ей, она тут же хваталась за сердце и вызывала полицию. Приезжали менты, начинались разборки. После этого мне и вправду хотелось придушить старую ведьму…

Я чувствовал себя уставшим. Мне еще и двадцати не стукнуло, а по ощущениям я столетний старик. Мое тело в шрамах и отметинах, но это полбеды. Хуже, что и душа моя сплошь покрыта шрамами. Мне надоело быть Бешеным. Надоело сидеть наготове и скалить зубы, точно голодный, затравленный пес. Денег нет. Работы тоже нет. С судимостью никуда не берут. Только в курьеры, разносить еду по клиентам. Меня это бесит. Не могу я ездить на велике с котомкой за плечами. Ну не могу, и все, хоть провались.

Я подхожу к маленькому, тусклому зеркалу, висящему на стене в моей комнатенке. Рама его облупилась, на стекле царапины. Из отражения на меня смотрит бедный юноша с прищуренными глазами. Губы сжаты, подбородок выдвинут вперед. Вспухшая синяя вена на виске. А в глазах пустота. Так жутко глядеть в эту пустоту. Она отталкивает и в то же время манит, тянет, как магнит. Кажется, еще мгновение, и пустота затянет меня целиком, с ногами и головой, поглотит, чтобы больше никогда не выпустить, оставить вечным затворником где-то в ледяной темноте. Я невольно вздрагиваю и тут понимаю, что в отражении не кто иной, как я сам. Это мои пустые глаза смотрят на меня сейчас, пугая и вселяя ужас. Я боюсь сам себя. Я свой главный, самый опасный враг. Я сам. И с этим ничего нельзя поделать. Только скрипеть зубами бессонными ночами, впиваясь ногтями в подушку, пытаясь выжать слезы, которых никогда нет и не было. Ничего нет на свете страшнее одиночества…

2

Над головой весело шуршала желтая листва. С утра прошел небольшой дождик, и тротуар пестрел крохотными лужицами, в которых отражалось синее небо в белых барашках облаков. Регина Сергеевна неспешно брела по бульвару, с удовольствием вдыхая запах ранней осени. Как она любила эту пору! Начало учебного года, первые его недели. Под ногами золотистый ковер из листьев, за оградой школы гомон, визги, смех. Девчонки в белых бантах, мальчишки аккуратно подстриженные, но мокрые и красные от бесконечной возни и бега.

Регина Сергеевна работала в школе вот уже сорок пять лет и не переставала любить свою профессию, считая ее самой лучшей на свете. В самом деле, что может быть прекрасней, чем учить детишек русскому и литературе? Регина Сергеевна знала наизусть сотни стихов, прочла тысячи книг. Она могла с любого места процитировать «Евгения Онегина», помнила, чем кончается каждая глава булгаковского «Мастера и Маргариты». Это был ее мир, тот, в котором она жила, легко, счастливо и непринужденно.