Воспоминания великой княжны - [13]

Часто, не понимая, чего она от меня хочет, или потеряв терпение и впав в раздражение, я отвечала ей грубо. Это приводило к сценам, слезам и наказаниям. Я разрабатывала способы защиты, училась хитрить. Зная, какого рода откровенностей она ожидает от меня, я научилась вовремя придумывать всевозможные небылицы, чтобы усыплять ее подозрения.

Но она по-прежнему находила много способов «дисциплинировать» меня. У ворот в Крейцнахе стоял старый нищий, позвякивая мелкими монетками в оловянной посудине. По какой-то необъяснимой причине вид этого человека пугал меня. Мадемуазель Элен заметила это; и однажды она послала меня одну положить ему в руку подаяние. Дрожа, я повиновалась, но на следующий день отказалась это сделать. Она отвела меня домой и оставила одну в запертой комнате на всю вторую половину дня. Вечером она обвинила меня в упрямстве, бессердечии, укоряла в недостаточной отзывчивости вообще и по отношению к ней – в частности.

Я провела бессонную ночь. Начиная с этого дня мое доверие к ней было поколеблено. Я видела, что не о нищем она думала, а о себе. Теперь я знала, что она может быть несправедливой.

Возвратившись из Санкт-Петербурга, я покинула детскую на втором этаже и перебралась в апартаменты моей матери на первом Теперь у меня были две просторные комнаты, разделенные большой туалетной. Дмитрий остался наверху. Мадемуазель Элен занимала собственные апартаменты, расположенные в конце длинного коридора на одном этаже со мной. Следуя пожеланиям моего отца, она приступила к составлению описи туалетных принадлежностей и других предметов, оставшихся после моей матери. Никто не касался их с момента ее смерти.

Стали открывать буфеты и огромные платяные шкафы с проржавевшими замками, и в их недрах, пахнущих плесенью, обнаружились висящие на плечиках жалкие платья, жесткие и вышедшие из моды, ряды маленьких туфель, лопнувший атлас на которых был изрядно тронут временем. Из комодов вытаскивали разноцветные вещи из муслина, дюжины пар перчаток в коробках, обитых изнутри белым атласом, кружева, цветы и перья, носовые платочки с пакетиками сухих духов, которые потеряли свой запах. Были небольшие запасы всего: шпилек, мыла, духов, одеколонов.

Мадемуазель Элен при помощи Тани, моей русской горничной, сортировала все эти вещи, составляла список. Горы одежды скапливались на полу. Между уроками я приходила посмотреть, как они работают. Помимо моей воли смутная грусть овладевала моим сердцем. Эти старые вещи – какими красивыми и новыми они, вероятно, были, когда моя мать надевала их! В своем воображении я видела ее перед собой, молодую, одетую в эти нарядные вещи, и ее милое лицо светилось радостью жизни. Была ли она по-настоящему счастлива? Умирая, не сожалела ли она на самом деле о своей жизни? Мне уже казалось, что она принадлежит другому веку, хотя прошло всего семь лет со дня ее смерти.

Из шелка, который еще можно было использовать, сшили облачения для священников. Одежду и другие вещи раздали бедным, кружева и белье оставили для меня, а все, что осталось, изношенное и бесполезное, сожгли, чтобы не копить хлам.

Той зимой мы начали раз в неделю брать уроки танцев, приглашались и другие дети. Преподаватель, бывший танцор балета, был худым пожилым человеком с гладстоновскими бакенбардами. Он был очень строг: если мы допускали ошибку или выполняли движения недостаточно грациозно, делал нам весьма саркастические замечания.

Мой отец, который часто видел, как наш учитель танцевал в молодости, любил посещать наши уроки и смеялся до слез, видя нашу неуклюжесть и слыша язвительные замечания старого преподавателя.

Иногда по воскресеньям к нам приходили товарищи для игр, но их присутствие ничего не добавляло к нашему существованию. Никакая по-настоящему близкая дружба с ними не допускалась. Мы должны были вести себя как взрослые люди, принимающие гостей. Никому не позволялось называть нас на «ты» или обращаться к нам по имени. Все игры проходили под неусыпным вниманием наших нянь и гувернанток, и детей, которые оказывались слишком шумными, больше не приглашали.

Ни я, ни Дмитрий не могли не завидовать всем этим детям. Мы подробно обсуждали с ним это. Привыкшие всегда находиться среди взрослых, мы были не по годам интеллектуально развиты, и старшие поразились бы, услышав наши беседы. Абсолютно послушные, мы все-таки принадлежали к новому поколению, в котором появлялись уже ростки бунтарства.

Мы всегда, всякую свободную минуту, были вместе, Дмитрий и я, вместе играли. Женскими именами я никогда не интересовалась, ненавидела кукол: застывшее выражение их фарфоровых лиц раздражало меня. Мы играли со свинцовыми солдатиками, и нам это никогда не наскучивало. Дмитрий отвечал за военные действия, а я – за работу тыла. Наши армии, наши постройки из картонных кирпичей занимали целые столы, и по мере нашего взросления наши игры в войну обросли массой технических сложностей и представляли собой обширное поле для фантазии. Я играла в эту игру с удовольствием почти до самого замужества.

Если мы не играли, склонившись над своими свинцовыми солдатиками, то мы затевали что-нибудь другое, менее спокойное. В одной из больших комнат для приемов нам соорудили горку из натертых воском досок высотой в несколько метров; с нее можно было съезжать, сидя на кусках ткани. Наш отец часто присоединялся к нашей забаве. Был еще и гимнастический снаряд, по которому мы могли лазать, как обезьяны.