Воспоминания русского дипломата - [98]

В печати была высказана как-то мысль, что если бы Грей с самого начала кризиса определенно заявил Германии, что Англия вступится в войну, то самая война была бы избегнута. Это предположение, по моему мнению, не лишено доли основания. Почему Грей так не поступил? По следующим причинам: в Англии внешней политикой определенно руководит общественное мнение и парламент. Эволюция от соглашения к союзу еще не завершилась в то время в консервативных головах англичан. А тут приходилось решать вопрос не только о союзе в принципе, но и о фактическом участии Англии в войне, угрожавшей с самого начала стать грандиозней. Для принятия столь ответственного решения за свой страх надо было быть видавшимся государственным человеком, а Грей им не был. Отсутствие крупных государственных людей в Европе, особенно в Германии и Австрии, было вообще одной из главных причин, почему война не была избегнута. Не нашлось человека, который своим авторитетом сумел бы повернуть только что назревшие события, и потому последние развивались автоматически, в зависимости от хода военных приготовлений и от стихийных импульсов народных настроений.

Возвращаясь к вопросу, почему Англия своевременным выступлением не предупредила возникновение войны, следует к особенностям политического уклада Англии присоединить личность Грея. Мне не пришлось быть лично с ним знакомым, но о его характере, как государственного деятеля, я составил себе достаточное представление по ежедневным делам и сношениям с английской дипломатке, и еще со времен Балканского кризиса Грей представляется мне типичным министром английского либерального кабинета. На все международные события он смотрел не иначе, как озираясь, что скажет парламент, и как ему удается оправдаться перед последним. Вследствие этого, он никогда не любил связывать себя слишком определенными конкретными решениями. Когда предполагалось то или иное совместное выступление держав Согласия, Грей всегда вносил поправки в предполагавшиеся формулы. От этого постоянно происходило замедление в общих выступлениях и нередко самое содержание их было заранее обесценено поправками Грея.

При таких условиях неудивительно, что до самого конца ни мы, ни французы не были вполне уверены, выступит ли Англия как союзница на нашей стороне. Все зависело от нарастания настроения в Англии.

Наш посол в Лондоне, граф Бенкендорф, в эти критические дни превзошел себя в удивительно тонком и наблюдательном анализе того, что совершалось в Англии. Мы получали от него раза три в день телеграммы, в коих он час за часом держал нас в курсе всех изменений общественных настроений. Это не всегда было нарастанием одних благоприятных симптомов. Посол умело расценивал полезные и вредные выступления, хотя бы исходившие из лучших побуждений. В один из первых дней «Times» поместил передовую статью, в коей ярко высказаны были славянские симпатии. Граф Бенкендорф не преминул отметить, что это скорее вредно, ибо англичане в общем гораздо более веса придают соображением европейского значения, чем тому, что им кажется небезопасным увлечением.

Вопрос о выступлении Англии должен был решиться в заседании парламента. Телеграф сообщал нам по отдельным кусочкам речь Грея, по мере того, как она говорилась. С лихорадочным нетерпением ждали мы каждой следующей телеграммы, стараясь угадать результат. Характерно, что в этой своей речи Грей ни разу не упомянул имени России, хотя речь шла о выступлении в одном с нами лагере. Это указывает, до какой степени в умах англичан не созрела еще идея союза с Россией, и от какой, следовательно, случайности зависело принятие решения столь мировой важности. Будь на месте Сазонова человек менее осторожный, прояви наша политика меньше сдержанности по отношению германской провокации, и английское общественное мнение могло бы быть неблагоприятно впечатлено по отношению к нам. По счастью, этого не случилось. Англия приняла решение, и с этого момента в сознании союзников поселилось никогда уже не покинувшее их после убеждение, что их ресурсы значительнее германских, и что в конце концов они победят.

Война выдвинула целый ряд вопросов, требовавших неотложного разрешения. На первую очередь становился польский вопрос. Мобилизация в Царстве Польском, как и повсюду, прошла не только с изумительным порядком, но и с воодушевлением. На историческом думском заведении представитель поляков торжественно заявил о полном единении своего народа с Россией в борьбе с вековым врагом. Польский вопрос был столько же международного, как и внутреннего характера.

Уже во время Балканского кризиса мне пришлось составлять записку, которая была передана потом министром Государю, о необходимости изменить нашу политику в Польше. Я обосновал это предположением о том, что общеевропейская война представляется вероятной в недалеком времени, и что нам крайне желательно возбудить к себе сочувствие не только своих, но и зарубежных поляков, особенно в Австрии, где только благодаря союзу с поляками немецкое меньшинство имело преобладание в Рейхстаге. В том же духе была подана записка членами Думы председателю Совета министров Коковцеву и через него – Государю. Государь очень благожелательно отнесся к содержанию обеих записок, но, к сожалению, министром внутренних дел был в то время Маклаков, человек с кругозором провинциального губернатора, которому не трудно было положить под сукно все дело. Так до самой войны ничего не было сделано для удовлетворения поляков.