Воспоминания русского дипломата - [96]

.

Государь сам увлекся этими воспоминаниями. Министры указали ему, как раз, на пример императора Александра, внявшего совету приближенных – уехать из армии. Все министры говорили горячо и открыто. Величие минуты заставило даже этот Совет министров, который до тех пор был объединен только помещением, в котором они собирались, возвыситься до сознания настоящего своего долга и обнаружить единодушие. Все министры высказались, молчал один Сухомлинов.

– А каково Ваше мнение? – обратился к нему Государь.

– я присоединяюсь к мнению моих товарищей, – ответил последний.

– Вы недавно не так говорили, – заметил Государь.

Сухомлинов покраснел, однако возразил, что тогда обстоятельства рисовались ему иначе, а что теперь он не может не присоединиться к общему мнению. Закрывая собрание, Государь очень тепло благодарил министров за то, что они так откровенно говорили, и добавил, что, хотя лично ему тяжело отказаться от давно сложившегося желания, однако выслушанные доводы поколебали его.

20 июля состоялось назначение великого князя Николая Николаевича Верховным Главнокомандующим всех боевых сил. Это назначение было очень популярно в армии и сочувственно принято в стране. Впрочем, в это время царило торжественное настроение; никто не хотел критиковать и чем-либо нарушить установившееся единодушие.

Странное впечатление производили австрийцы, оставшиеся еще в Петрограде, ибо Австрия, как известно, вручила нам объявление войны лишь пять дней после Германии. Члены посольства были, по-видимому, в сильнейшем волнении. Я встретил как-то на Миллионной проезжавшего на извозчике графа Чернина, советника австрийского посольства. Чернин никогда мне не был особенно симпатичен. Он придерживался взгляда, что с Россией не надо быть уступчивым, и тогда можно всего от нее добиться. Для него, как и для многих других, война была неожиданной развязкой. И вот, этот самый Чернин невольно внушил мне жалость, – столько страдания, которое он не мог видимо победить, выражалось в его лице. И действительно, приехав в министерство, по какому-то текущему вопросу к барону Шиллингу[171], он у него разрыдался. А первый секретарь посольства, Фюрстенберг, как мне рассказывали, открыто признавался своим русским знакомым в опасении, что после войны уж не будет австрийского посольства, а будет небольшая миссия в Петрограде.

Каждый день молодецкие части, как на парад, шли на войну. Их провожало общее ликование и гордость. И ничто не нарушало спокойной торжественности этой минуты.

Два момента особенно ярко выделились в это время и останутся всегда одними из самых счастливых переживаний моей жизни.

Первый – это Высочайший выход в Зимнем дворце 21 июля. Дворец был полон офицеров гвардии и Петербургского военного округа, хотя некоторые полки уже покинули столицу. После молебна Государь вышел на середину залы и сказал небольшую речь. Содержание ее всем известно, но впечатление той минуты – непередаваемо. Государь говорил с таким горячим воодушевлением, что весь громадный Николаевский зал, в котором никто не шевельнулся, пока звонко раздавалось каждое его слово, задрожал от криков «ура», которое разом вырвалось у всех из груди. Офицеры махали фуражками и платками, почти у всех были слезы на глазах. Энтузиазм был неописуемый, и чувствовалось подлинное всеобщее единение. А к крикам в зале присоединилось громовое «ура» стотысячной толпы, запрудившей площадь перед дворцом.

Вторым торжественным историческим моментом было заседание Государственной думы. Трудно передать волнительную красоту этого дня, когда представители всех партий и всех народностей России один за другим всходили на кафедру, чтобы засвидетельствовать единство чувств и общей цели в сознании единой родины{98}.

Это первое время после объявления войны было полно кипучей работы для нас в Министерстве иностранных дел. Самым волнительным вопросом было – объявит ли войну Англия.

Если в области военной подготовки Германии принадлежало несомненное первенство в Европе, то совершенно иначе обстояло дело в области политической. Германская дипломатия обнаружила самую полную несостоятельность, и на нее в значительной степени может быть возложена ответственность за войну, ибо в Берлине были, по-видимому, совершенно неверно осведомлены о положении. Я уже говорил о заблуждении относительно России, которую немцы считали чем-то вроде разваливающегося Китая. Второе заблуждение состояло в пренебрежительном отношении к Франции и ее армии. На этом была построена вера в возможности раздавить Францию быстрым решительным ударом. План этот, по-видимому, уже давно сложился в Германии. В один из последних дней перед разрывом, когда Пурталес уже начал верить в возможность войны, Сазонов как-то в разговоре спросил его:

– Что же, Вы нападаете на нас?

– Я не знаю, как у нас решат, – ответил Пурталес, – но я думаю, что мы начнем наши действия на Рейне и прежде всего обрушимся на Францию.

Самым роковым заблуждением Германии была оценка английской политики. Немцы переоценивали внутренние затруднения Англии в Ирландском вопросе. Но что всего удивительнее, это, что в своем ослеплении они не отдавали себе отчета в главном стимуле, который всегда и в прошлом побуждал Англию к выступлению, когда появлялась опасность гегемонии на континенте одной державы. «Кошмар коалиции», который преследовал еще Бисмарка, и против которого усиленно боролась Германия со времени Портсмутского мира, не победил в ней надежды, что ей удастся разбить согласие между державами противоположной группы. Эту надежду не поколебала неудача всех предшествовавших попыток в том же направлении. Во время переговоров перед войной все усилия германской дипломатии были сосредоточены на разъединении держав Согласия, которые немедленно осведомляли друг друга об этом.