Воспоминания русского дипломата - [93]
Справедливость требует признать, что сам Пурталес старался, насколько это от него зависело, действовать примирительно. Однажды, во время беседы о Сазоновым, в один из этих дней, оба собеседника слишком разгорячились. Пурталес был туг на ухо, в разговоре с ним приходилось повышать голос. Часто это взвинчивало и без того нервного в то время Сазонова, как он сам это признавал, и он говорил или кричал резче, чем хотел. Так было, по-видимому, и на этот раз. Пурталес уехал обиженный. Однако в тот же день он заехал к товарищу министра Нератову, сказав ему, что погорячился, а что в такое время не следует вводить еще личных мотивов; после этого он посетил Сазонова. В личных отношениях они оба, как порядочные люди, относились друг к другу с уважением.
Оптимизм Пурталеса поколебался лишь за 3 дня до разрыва, когда у нас принято было решение о мобилизации 4-х военных округов, в связи с известием о почти полной мобилизации Австрии и начавшейся бомбардировке Белграда. 16 июля Пурталес, как всегда, пришел к Сазонову. Во время разговора, в котором оба собеседника горячились, Пурталес неожиданно подошел к окну, схватил себя за голову и разрыдался. «Боже мой, неужели мы будем воевать». Мы созданы для того, чтобы идти рука в руку! У нас столько связей династических и политических, столько общих интересов в поддержании принципа монархии и социального порядка!»
– Зачем же Вы даете себя увлечь Вашей проклятой союзницей (sacrée alliée)? – горячо перебил его Сазонов.
– Теперь уже поздно, – глухо промолвил посол.
Если искренность Пурталеса едва ли есть основания заподозрить, те последующий ход событий и опубликованные данные, по-видимому, установили непреложность факта, что война была вызвана, пожалуй, в большей степени германскими воздействиями, чем решимостью Австрии.
Правда, со времени Балканского кризиса международный авторитет Габсбургской монархии сильно поколебался, и воздействие этого характера на внутреннее брожение среди ее народностей было настолько ощутительно, что в Вене сложилась поговорка: Besser ein Ende mit Schrecken, als Schrecken ohne Ende[167]. Вследствие этого, уже с ноября 1912 года в Вене сложился проект восстановить утраченный авторитет энергичным доказательством силы по отношению к Сербии. Предполагалось потребовать от сербского правительства реальных гарантий и, в случае отказа, предпринять карательную экспедицию (Strafexpedition), предупредив державы, что Австрия не ищет территориальных приобретений. Этим полагали предотвратить вмешательство России; однако, по мнению сторонников ein Ende mit Schrecken, Австрия не должна была останавливаться и в этом случае перед необходимостью так или иначе прочистить положение. План этот доверительно был сообщен нашему послу в Париже А. П. Извольскому австрийским финансистом Адлером, приехавшим из Вены в Париж в конце ноября 1912 года.
Однако от плана до его осуществления было еще далеко. У ответственных руководителей австрийской политики вряд ли хватило бы решимости провести его. Трагическая гибель эрцгерцога Франца Фердинанда и его жены от руки боснийского серба Принципа послужила толчком к развитию последующих событий{95}.
Несомненно, что обстановка, в которой совершилось убийство, сильно поразила воображение в Австрии. Начались враждебные сербам манифестации, сопровождавшиеся в некоторых местах погромами. Это, вероятно, внушило некоторым политикам в Вене надежду, что смерть эрцгерцога послужит патриотическому объединению и сплочению монархии, если правительство сумеет показать свою силу и поддержать свое падающее обаяние. С другой стороны, учитывалась поддержка Германии и, быть может, специально рыцарские чувства императора Вильгельма в связи с гибелью австрийской наследной четы, так недавно принимавшей его у себя.
Я представляю себе, что так приблизительно думали кое-кто в Вене[168]. На беду, министром иностранных дел был в это время малозначительный граф Берхтольд, а делами в его ведомстве заправлял начальник отдела граф Форгач.
Этот последний незадолго до того должен был покинуть пост посланника в Белграде, сильно скомпрометированный в поднятом им шуме по поводу документов, доказывавших причастность сербского правительства к внутренним проискам в Австрии. Документы, как известно, оказались сфабрикованными. Форгач должен был переменить место и был назначен на незначительный пост посланника в Дрездене. Но там он пробыл недолго. Начальство оценило его изворотливость и несомненные способности, и Форгач попал в Вену.
Понятно, он затаил досаду и питал далеко не дружелюбные чувства к сербам. Честолюбивый, интриган, с еврейской кровью в жилах, Форгач ждал минуту отместки, и минута эта, как ему казалось, наступила после Сараевского убийства.
В сущности, Форгач не придумал нового плана, а возобновил тот, который сложился уже в 1912 году. Для обоснования ультиматума Сербии он использовал обвинения, которые в свое время стоили ему его места в Белграде. Он явно хотел доказать этим повторением старого приема, насколько и в первый раз он был прав.
