Воспоминания русского дипломата - [89]

Успехи турок озадачили европейские кабинеты. В то время турки нигде не были особенно популярны. У греков было большое преимущество в лице династии, имевшей близкие родственные связи с могущественными монархами России, Германии и Англии{90}. Это побудило в известную минуту русского и германского императоров сделать совместное представление султану, чтобы остановить его войска. На осторожного и трусливого Абдул-Гамида, всегда строившего свои расчеты на розни между европейскими державами, такое согласованное выступление двух монархов, принадлежавших к противоположным политическим группировкам, произвело должное впечатление. Он ответил согласием начать мирные переговоры и приказал войскам остановить наступление.

Между тем победоносное продвижение турецких войск вскружило головы туркам, приподняло чувства национальной гордости и возбудило мечты, которых втайне боялся султан, знавший по опыту, что Турции позволено терять, но не позволено приобретать…

Несмотря на фатализм, пассивность и отсталость, у турок проявилось известное общественное мнение и недовольство. Войска и администрация не получали регулярно жалования, казна была пуста. Пока одерживались победы, все готовы были терпеть, но когда ненавистные гяуры остановили успехи Полумесяца, в армии и в столице, и в мечетях Стамбула стало проявляться опасное брожение.

Султан, строивший систему своего управления и внешней политики на донесениях шпионов, которыми кишел Константинополь, насторожился. Он испытывал величайшую тревогу. Абдул-Гамид[162] был типичным восточным деспотом. Он вырос в обстановке дворцовых переворотов и тайных интриг Сераля. Он привык никому не доверять и видеть в каждом приближенном возможного заговорщика, способного вонзить ему кинжал в спину. У него было два средства управления и расправы с действительными и мнимыми своими врагами: он или губил того, кто внушил ему подозрение, или задерживал его, чтобы застраховаться от его замыслов. На почве такой психологии разыгрался комичный эпизод, который друг другу передавали в посольских салонах.

У султана во Дворце, в связи с событиями, часто созывался Совет министров. Великим визирем был дряхлый невзрачный старик, выбранный падишахом вероятно вследствие своей незначительности – от такого рамольного старика нельзя было ожидать никаких заговоров.

И вот однажды, когда в назначенный час, в Ильдиз-Киоск прибыли министры, – неслыханная вещь – великий визирь отсутствовал. Те, кто знали нравы старого Востока и султанского двора, легко поймут, каким чудовищным представлялось подобное нарушение этикета. Перед падишахом буквально трепетали все его подданные, знавшие, как легко было переменить положение великого визиря на участь тюремного узника или ссыльного в самые ужасные области. Проходит полчаса, час, а визиря все нет. Султан меняется в лице, его начинают разбирать самые мрачные подозрения. Они переходят почти в уверенность: великий визирь участвует в заговоре, жизнь его, султана, в опасности…

Наконец старый визирь приезжает, бледный, смущенный. Он бормочет какие-то извинения. Султан окончательно уверен в измене. Он требует от визиря объяснения его отсутствия, тот колеблется. Султан настаивает, наконец угрожает. Тогда бедный старик, пыхтя и потея, при всех министрах, делает свои признания. Когда он выехал из дома, у него сделались сильнейшие колики. Он надеялся, что это обойдется и почти доехал до дворца, но не выдержал и принужден был повернуть обратно. Слова визиря только усиливают подозрительность султана. Он не верит таким простым объяснениям и вновь обрушивается на него с требованием сказать всю правду. Тогда окончательно растерявшийся старик просит своего повелителя послать осмотреть его карету, в которой остались более чем убедительные доказательства его нездоровья. Султан посылает к подъезду своего гофмаршала. Тот быстро возвращается, подтверждая показания визиря. – Финал: султан приказывает немедленно выдать великому визирю тысячу фунтов. Так в старой Турции, когда никто уже два месяца не получал жалования, старый визирь был щедро награжден за неприятное нездоровье и получил возможность переменить обивку в своей карете.

III

С греко-турецкой войной у меня связано воспоминание об одном происшествии, которое носит яркий колорит Востока. О нем я и хочу здесь рассказать.

В числе моих старших сотоварищей по посольству был П. Б. Мансуров. П[авел] Б[орисович] был один из самых глубоко религиозных людей, каких мне приходилось встречать в жизни. В нем было обаяние чистой прекрасной души. Каждое дело, каждый шаг сопровождался у него внутренней молитвой, которую он творил про себя. При этом ни малейшей тени ханжества. Он был веселый, милый собеседник, которого все любили, хотя и добродушно подсмеивались порой над его рассеянностью, ибо он был человеком не от мира сего, и в житейских отношениях был порою беспомощен и наивен, как дитя. Зато его внутренняя жизнь поражала глубиною и внушала уважение даже скептикам.

П[авел]. Б[орисович] был знатоком в области восточной Церкви, и в этом отношении был незаменимым работником в посольстве, которому порою приходилось заниматься церковными делами, не меньше, чем политическими. Ведь нельзя забывать, что все обаяние старой России на Востоке было построено на вековой роли ее, как покровительницы Православной церкви и единоверных ей христиан. П[авел] Б[орисович] интересовался не столько злободневной политикой в церковной области, сколько проникновением во внутреннюю жизнь Церкви. Он достаточно владел греческим языком и ему удалось завязать близкие сношения со многими представителями духовенства и иерархии Константинопольской патриархии.