Воспоминания русского дипломата - [83]

Мы все очень любили тетю Эмилию. У ней было много прелестей. Она была такая мягкая и женственная, и так была всегда мила с нами, принимая к сердцу каждого из нас. У нее был один небольшой недостаток, который мог бы быть неприятен у другой, но у нее как-то сходил благодаря ее привлекательности. Она была убеждена, что все преклоняются перед ней и ее мужем. В ее рассказах о людях, которые бывали у нее, часто выходило так, что для нее они готовы на все, почтут счастьем быть ей полезными, а ее муж призван играть особую роль, и все его слушаются. – Впрочем, эти иллюзии помогали ей скрашивать действительность, которая далеко не всегда отвечала такому изображению.

Я уже говорил, что дядя Капнист был человеком незаурядного ума, и конечно мог бы сделать гораздо более видную государственную карьеру, чем та, которая выпала ему в удел. Не знаю хорошенько, что ему помешало… Может быть внешность, нерасполагавшая в его пользу и способная даже внушать некоторые подозрения насчет его образа жизни, ибо у него были слишком красные щеки и нос, хотя он вовсе не был неумеренным ценителем вина. Не все ясно было также в его частной жизни, ибо он еле справился с помощью своих братьев с крупными долгами. Во всяком случае, нельзя не пожалеть, что со своими незаурядными способностями и головой он не пошел дальше должности крупного провинциального администратора, каким был попечитель Московского учебного округа.

Но я предоставлю эти вопросы другим, а сам не могу не помянуть о самой живой сердечной благодарностью память его и тети за все то добро, которое от них получил, и за любовь их и ласку ко всем членам нашей семьи. Когда я приехал в Петербург, они приняли меня как сына, и обдумывали меня с нежной заботливостью. В их доме я нашел уют, который покинул в Москве. Они жили вместе с графом Дмитрием Алексеевичем в его казенной квартире на Мойке, через два дома от меня. Я к ним забегал почти ежедневно, и во всякое время дня и всегда встречал только ласку. С трогательной добротой относился ко мне и Дмитрий Алексеевич. Многие не любили его, особенно по службе, потому что внешность его была столь же мало располагающая, как и у брата. К этому присоединялся сухой голос, резкость манер, которую принимали за заносчивость и порою такие же суждения. Но я, который ближе его знал в интимном кругу, не могу вспомнить о нем иначе, как с чувством теплой благодарности. Он был un bourru bienfaisant[148]. Душа у него была предобрая, и он мог своим сухим и резким голосом выражать настоящую заботливость и доброту. Что я был для него… – А между тем, как он старался обдумать мои первые служебные шаги, сколько интереса проявлял ко мне! – Когда, вопреки его и общим ожиданиям, на место лобанова министром назначен был посланник в Копенгагене граф Муравьев, Дмитрий Алексеевич ушел в отставку и был назначен сенатором. Он съехал с казенной квартиры [и] не мог уже лично продвинуть меня. Это беспокоило его, и он использовал остававшиеся старые связи в министерстве, чтобы добиться назначения моего в Константинополь.

Его упрекали в самодурстве, между тем он обладал трезвым умом, и нельзя не отдать ему справедливости, что при самом зародыше нашей империалистической политики на Дальнем Востоке, когда только еще возникла идея продолжения Сибирского пути через Маньчжурию для выхода к морю, он предостерегал против опасности авантюр и во многом предсказал последствия, к которым привела нас эта политика.

В тот год, что я был в Петербурге, туда переехал мой двоюродный брат Митя Лопухин, чтобы пройти Академию Генерального штаба. И там же поселился родной брат моей матери Борис Алексеевич Лопухин с семьей, занимавший какую-то должность по Министерству юстиции. Кроме того, неожиданно для меня, в Петербурге оказалось масса родственников – клан Оболенских, которые меня приняли очень мило и радушно.

Центром семьи была тетя Доля Оболенская, кн[ягиня] Дарья Петровна Оболенская, [у]рожденная кн[яжна] Трубецкая, была вдова кн[язя] Дмитрия Александровича Оболенского, брата моей бабушки Лопухиной, жившая в большой квартире в доме графа Протасьева-Бахметева на Невском, 72.

Тетя Доля была маленькая подвижная старушка, очень живая, добрая и оригинальная. У нее была совершенно своеобразная манера выражаться в перемежку русскими и французскими словами, не заботясь о том, что выходит из этой смеси, и все это перебивалось восклицаниями: ах! Она рассказывала как всегда торопливо, что мечтала в деревне купить тройку. «Тройка c’est très bien, но вы знаете je n’avais pas d’argent, чтобы купить ее, и все мечтала и думала и беспокоилась об этом. Et puis j’ai lu dans l’Evangile: ищите царствия Божия, и все остальное приложится вам. Alors je me suis tranquillisée – il ne faut pas penser à la тройка, mais seulement au Царствие Божие, alors la тройка сама приложится. Et fgurez-vous – приложилась!»[149]

По воскресеньям у нее собиралась вся семья, сыновья и дочери, и старшие внуки. Тут были Александр Дмитриевич с женой, урожденной Половцевой. Он был тогда обер-прокурором I департамента Сената. Они жили в нижнем этаже своего большого дома на Сергиевской, – верхний этаж занимало австрийское посольство. Жена была серьезная музыканша и, не помню, он или она была одним из директоров Музыкального общества