Воспоминания русского дипломата - [237]

Благодаря такой стойкой обороне, усадьба и все хозяйство остались целы и невредимы. Хозяйка усадьбы, старушка мать Коростовцев, немного глухая, была добрейшее существо и олицетворяла гостеприимство. Она не знала, чем ублажить и как потчевать своих гостей. Она с такой доброй улыбкой угощала своими деревенскими изготовлениями, что невозможно было отказаться и приходилось всего пробовать по два раза.

В тот день, что я приехал, кончили убирать хлеб. Бабы с пением и венками из колосьев пришли к барскому дому. По старому обычаю, барыня венчала короной из колосьев женщину, которую выбрали царицей, и начался сельский бал, праздновали дожинок{212}. Поздно, засыпая, я слышал звуки флейты и бубен.

Меня поселили, вместе с Милюковым, в отдельном домике, напротив главного дома, где жили хозяева. В окно комнаты врывались розы и весь сад был ими полон. Хозяйка особенно любила розы, у нее было громадное их количество и они цвели все лето.

В большой дом мы ходили на трапезы, за которыми собиралась вся семья. Переболев немного, я встал к воскресенью и застал у хозяев целое общество соседей, преимущественно женщин и девушек. Приехала семья известного земского деятеля Хижнякова, графиня Милорадович и другие. – Это была милая нетронутая провинция, такая как могла бы быть 30, 40 или 50 лет тому назад, – быт среднего русского помещичьего общества, одинаковый на севере, в центре и на Юге России. Сначала музицировали. Милюков легко играл на скрипке. Ему аккомпанировала бойкая гимназистка. Потом присоединилась барышня, которая выводила мелодии на гребенке. Затем начался бал. И стар и млад плясали до упаду, от чистого сердца.

Насытившись танцами, начали играть, конечно, в secrétaire[262]. Посыпались вопросы с лукавыми намеками и всем, что водится в таких случаях и что вызывало взрывы смеха и подстрекало любопытство. На одной бумажке было написано: «Кого Вы больше любите, – Павла Николаевича или Григория Николаевича?» – и с деревенским радушием, так, чтобы всех угостить, было отвечено: «Павла Николаевича я люблю старой любовью, а Григория Николаевича – новой». – Наконец, когда все шутки и остроумие истощились, когда желудки были так полны, что уже не вмещали в себя новых явств, хозяева и гости разошлись спать.

На следующий день я уехал вместе с Милюковым, которого вызывали в Киев. Перед отъездом милая старушка Коростовец, которая видела меня в первый раз, серьезно упрекала меня, отчего я не приехал со всей семьей, и прямо тронула меня, когда, слегка покраснев, стала приглашать меня переехать к ней со всеми на житье. «Вы видите, что у нас всего много, мы вам предоставим весь дом, где Вы живете. Право, Вашим детям будет лучше в деревне, чем где-нибудь в городе. А мне просто стыдно, что мы одни всем этим пользуемся».

Милая, добрая старушка! Что осталось теперь от этой мирной идиллии? – Боюсь, что она не выдержала новых более серьезных испытаний и сметена волной петлюровщины и шедших по ее пятам большевиков. Второе водворение их на прежнем месте всегда обходится хуже первого.

Мы застали в Киеве Вас[илия] Алекс[андровича] Степанова, который проездом в Добровольческую армию хотел повидать Милюкова. Он ехал с французом Gaulquier, которого надо было тщательно прятать от немецкого наблюдения. Последний ехал с польским паспортом, но был очень неосторожен.

Свидание со Степановым, который раньше всегда беспрекословно подчинялся авторитету Милюкова, показало последнему, как разошлась с ним его партия. В Милюкове была ценная черта – его силы воли и самостоятельности суждения. Эта последняя особенность развилась у него с летами. В более ранние годы его упрекали в заигрывании с левыми, теперь такой упрек был бы положительно несправедлив. Он совершенно не считался с вопросом о личной популярности и с левыми течениями. Ему, конечно, было тяжело остаться в одиночестве, покинутым своей партией, в которой он играл роль непогрешимого папы, но в нем была большая доля упорства и много задора в характере. Это был человек боевой и любивший бороться. Со времени переворота во мне не раз вызывал уважение его самостоятельный образ мысли, но я должен признать, что к этому ценному качеству прибавлялся и сильный недостаток чутья и такта. Он пересолил и в вопросах об ориентации и был неосторожен. Ибо одно было допускать возможность соглашения с Германией, если бы она пошла на приемлемые для нас условия, а другое это поверить, что оно непременно осуществится, как это, по-видимому, и случилось с Милюковым. А произошло это потому, что он был мозговик и доктринер, и когда он приходил к выводу, что такое решение разумно, он мало учитывал, что в больших решениях последнее слово останется не за мозгом, а за другими факторами. Так было и в вопросе германской ориентации. Во всяком случае, ему, лидеру к.-д. партии, не следовало себя компрометировать слишком определенными открытыми заявлениями о желательности соглашения с Германией, которые производили особенно странное впечатление, после того что немцы выслали его из Киева.

Я пробыл еще некоторое время в Киеве. Новых впечатлений за это время не прибавилось. В Киев приехал из Москвы А. В. Кривошеин. Он скоро стал в самом центре политического водоворота. По его просьбе, я составил записку, в которой изложил главные основы возможного нашего соглашения с Германией. Записка была анонимна. Ее должен был передать немцам Ф. В. Шлиппе, бывший председатель Московской губернской земской управы, которому также пришлось бежать из Москвы. Он и там поддерживал с немцами отношения. Это был очень милый и верный человек, и хотя был убежденным сторонником соглашения с немцами, однако не был способен поступиться ради этого достоинством России. В мою записку, по его просьбе, я внес поправки, усиливавшие ее. Записка была прочитана и Милюковым, ее одобрившим. Впоследствии, когда в Киеве образовался Совет государственного объединения