Воспоминания русского дипломата - [220]

В это время проживал в Париже В. А. Маклаков, назначенный послом в октябре 1917 года и приехавший туда почти накануне большевицкого переворота. Через французского консула в Москве он прислал телеграмму моему брату Евгению, указывая на то, что союзники решили помочь России и готовы содействовать образованию Восточного фронта, привлекши к деятельному участию в этом деле Японию, если эта идея встретит сочувствие и поддержку серьезных общественных кругов. По словам французского консула, его правительство ожидало со стороны Правого центра прямого обращения и просьбы о помощи, в каковом случае можно рассчитывать, что и Америка согласится на вмешательство Японии в русские дела. Нас уверяли, что Япония не питает никаких захватных стремлений и готова удовольствоваться другими выгодами, которые предоставляют ей союзники.

Так, в общем, сложилась политическая обстановка к десятому мая, когда я приехал в Москву по вызову друзей. Борьба ориентаций создала натянутые отношения между сторонниками разных течений. Во главе бюро Правого центра стоял П. И. Новгородцев, который ставил своей задачей по возможности сглаживать противоречия и трения. Неофициально крупную роль играл А. В. Кривошеин. Он склонялся в сторону переговоров с немцами, но по свойству своего характера был крайне осторожен, избегая всего, что могло слишком связать и чем-либо компрометировать. Совершенно иначе себя держал В. И. Гурко. Это был способный, талантливый, но, безусловно, неуравновешенный человек, кидавшийся из одной крайности в другую. Когда в конце февраля мы вернулись с Дона, и П. Б. Струве первый заговорил о возможности, в силу обстоятельств, вступить в сношения с немцами, Гурко выступил ярым противником германской ориентации и стоял телом и душой за союзников. В начале мая он был неузнаваем: он утратил всякую веру в союзников и хотел, в буквальном смысле слова, броситься в объятия немцев. Члены Правого центра от кадетов – [Н. И.] Астров, [М. М.] Федоров, [В. А.] Степанов – наоборот, стояли за безусловную верность союзникам и за подчинение тому плану освобождения России, который будет ими подсказан, – в данном случае, при помощи Восточного фронта. В сущности, весь Правый центр склонился к мысли о желательности, не связывая себя какими-либо обязательствами, осведомиться о том, возможно ли рассчитывать на содействие немцев изгнанию большевиков и воссозданию единой неделимой России. Осведомление должно было быть обставлено всеми возможными предосторожностями, так, чтобы немцы не могли нас потом шантажировать. Это щекотливое и деликатное поручение предполагалось возложить на меня.

На досуге, в Сергиевском, я успел много и с разных сторон обсудить положение. Вначале по приезде с Дона, мне также казалось, что нам не остается ничего иного, как попробовать договориться с немцами, считаясь с неустранимым фактом присутствия военной германской силы в 24 часах от Москвы (в Орше{190}). Украинский переворот подавал, как будто, надежду на возможность, если немцы не будут тому препятствовать, сорганизовать на Украине русские силы для похода на Москву и освобождения России. Добровольческую армию на Дону постигла неудача именно вследствие того, что у нее не было заслона, за которым она могла бы спокойно формироваться, не подвергаясь в этой подготовительной стадии ударам врага. Все это говорило в пользу возможности договориться с немцами, если с их стороны мы встретили бы разумное отношение к идее воссоздания России. С разных сторон доходили вести, что в авторитетных военных кругах Германии полагают, что теперь, когда Россия выведена из строя и не может быть опасна в нынешней войне, пора примириться с элементами, способными к государственному строительству. Русский хаос и смута пугали благоразумную и дальновидную часть германского общественного мнения. Примирившись с Россией, немцы могли бы получить у нас экономические выгоды, которые с лихвой окупили бы сомнительные расчеты тех, кто стоял за расчленение России. При этом они могли бы обеспечиться с нашей стороны формальным обещанием, что Россия не будет помогать противникам Германии во время еще не кончившейся войны.

По всем этим соображениям я считал, что начать переговоры с немцами можно будет, если мы раньше уверимся в следующем: 1) что Германия поможет нам собрать на Украине русские силы, ибо освобождение Москвы и России могло быть сделано только самими русскими; 2) что Германия согласится на полный пересмотр Брестского договора и на восстановление единой России, не исключающей широких местных автономий; наконец, 3) что Германия не будет оказывать никакого давления на установление независимого национального правительства в Москве. Взамен этого условия, Россия могла обязаться соблюдать, при продолжении войны, строгий нейтралитет и предоставить Германии известные экономические выгоды. За политическую свободу и независимость можно было заплатить и дорогую цену в области экономической, – это было бы все равно неизбежно.

Соображения мои совпали с теми выводами, к которым пришли мои единомышленники в Москве и в Петербурге. Разница была в том, что для меня каждое из этих условий было