Воспоминания русского дипломата - [216]

Ежедневно перед ужином мы садились за карточный стол и играли в бридж, причем и отец и сын горячились страшно и играли с большим азартом. В это время Мария сидела в углу и рисовала чей-нибудь портрет. Иногда моя сестра с Льяной играли в четыре руки Бетховена, Шумана или русских композиторов. Вся семья увлекалась Римским-Корсаковым.

Вести внешнего мира проникали лишь через газеты или, иногда, через приезжих из Калуги. Жили со дня на день надеждою, что еще через две-три недели или через месяц большевики будут изгнаны. Мишан не упускал случая, чтобы укорять народ за то, что они изменили царю и оттуда пошла вся разруха. Крестьяне любили, когда Михаил Михайлович их журил, и охотно приходили к нему выкладывать все свои заботы. После воскресной обедни обычно собиралось Братство св. Иулиании (Осоргиной){177}. Все члены семьи были братчиками и вместе с крестьянами обсуждали, кому и в каких размерах надо помочь. Так тихо, неторопливо шла жизнь.

Неужели я больше не увижу Сергиевского? – я не могу с этим помириться. Не могут, не должны исчезнуть такие уголки русской жизни, обвеянные старозаветным, родным и крепким духом. Для скольких простых людей Сергиевское было светлым маяком, где они находили и нравственную и материальную поддержку. А сколько их друзей и знакомых, потерпев от жизненной бури, находили покой под гостеприимным кровом этой мирной обители. Утрата таких очагов, хотя бы они были малочисленны, а может быть, именно потому что их немного, была бы невознаградимой потерей для России, и только одно утешает, что не могут бесследно погибнуть добрые семена, которые долгие годы сеялись на благодатной почве, – «память их из рода в род».

Раз уже пришлось к слову, расскажу о том, как пришлось Осоргиным расстаться с Сергиевским. Большевики давно прислали из Калуги циркуляр о выселении всех помещиков из их усадеб. Крестьяне не решались даже сообщить об этом Осоргиным. Они продолжали мирно жить у себя. Большевики прислали летом отряд, чтобы взыскать с них контрибуцию. Так как Осоргин сказал, что он ни копейки не заплатит, то его арестовали и повели в волость. Тут крестьяне заволновались, потребовали, чтобы его освободили и, сторговавшись с комиссарами, которые требовали 20 000 рублей, внесли 1000 рублей и торжественно вернули Осоргина в усадьбу. Но долго это благополучие не длилось. Калужские большевики осенью категорически потребовали, выселения и дали три дня на размышление. Эти три дня Осоргины провели в посте и говении. Храм был полон молящихся. Когда они выехали на станцию, народ провожал их на всем пути. Крестьяне наняли им вагон, выгнали оттуда всех посторонних, поставили своих сторожей до самой Москвы. – Осоргины переехали в подмосковное имение Самариных Измалково, где еще можно было жить осенью 1918 года. Но вернусь к своему рассказу.

В середине марта в Сергиевское совершенно неожиданно приехала моя жена. Ей пришлось спешно бежать из Новочеркасска. От нее мы получили первые вести о том, что там происходило после нашего отъезда.

В город первым вошел Голубов, – тот самый, которого отпустил из под ареста [Митрофан] Богаевский на слово. Он ворвался в Круг, который продолжал заседать вместе с атаманом, арестовал генерала Назарова и председателя Круга Волошина. Оба были убиты. Назаров мужественно, как солдат, встретил смерть. Волошин упал, сраженный пулей. Его бросили, думая, что он умер. Истекая кровью, он дополз до какого-то домика, где просил встретившуюся ему женщину укрыть его. Вместо того, она его предала.

Вместе с Голубовым появились другие заправилы, которые на первых порах организовали террор. Уходя с Дона, Добровольческая армия не могла захватить с собой раненых. Их пришлось оставить, обеспечив их лишь деньгами. Конечно, легко раненные, вообще – все, кто мог хоть с грехом пополам встать с постели и уйти, ушли. Остались главным образом тяжело раненные и немногие застрявшие по каким-нибудь случайным причинам. Большевики врывались в госпитали, выволакивали раненых офицеров и юнкеров и расстреливали их. Так погибли десятки людей. Моя сестра В. Н. Лермонтова и моя жена делали все, что могли, чтобы спасти несчастных, покупали для них штатское платье, укрывали их, где могли. У нас на квартире перебывало несколько человек офицеров. В разгар расстрелов моя сестра отправилась в Атаманский дворец и настоятельно потребовала разговора с кем-нибудь из руководителей. Ей отказывали, но она стояла на своем, и ее принял один из комиссаров, товарищ Ермашов. При других он обошелся с ней грубо, но потом отвел ее к окну и там сказал скороговоркой: «я такой же большевик, как Вы, и вошел в дело только для того, чтобы помочь, кому нужно. В чем дело?» Моя сестра спешно сказала про расстрелы и просила дать ей 70 пропусков и документов для лиц, список которых она ему доставит. Ермашов тотчас согласился. Мне рассказывала потом сестра, какое счастье она испытала, когда вдруг, так неожиданно, перед нею открылась возможность стольких спасти. Это было словно Светлый праздник. Конечно, сестра использовала широко поддержку Ермашова, который помог ей во многом. Сам этот Ермашов оказался бывшим мелким служащим Московской городской управы, из которой был в свое время удален по подозрению в том, что нечист на руку. Он записался в левые эсеры и таким образом прошел в состав высшего управления у большевиков. В Новочеркасске он имел наряду с другими главными большевиками особые личные полномочия, но ему приходилось действовать с большой осторожностью, чтобы не навлечь на себя подозрения. Ввиду этого он решил там не задерживаться и пробыл всего три-четыре дня после свидания с моей сестрой. Конечно, он не мог предотвратить эксцессов, грубых и бессмысленных. Так был убит ни за то, ни про что граф Василий Петрович Орлов-Денисов. Его сначала арестовали, потом выпустили. Когда он уже был выпущен на свободу, его схватили, увели в соседнюю рощу и расстреляли. Кто это сделал и для чего, так и осталось совершенно невыясненным. Это был человек, привлекательный своим благородством и честностью, он не занимался никакой политикой и не мог никому быть опасен.