Воспоминания русского дипломата - [215]

Младшей Тоне минуло 17 лет. Маленькое личико, не красивое, но миловидное, и огромные глаза. Она была умненькая, живая, в ней все начинало бродить – и мысли, и чувства, и желания, но все ее считали еще маленькой.

Вся эта семья жила удивительно дружно, была спаяна крепкой любовью. Они так привыкли жить жизнью сердца и чувства, что, конечно, это выражалось иногда в повышенной чувствительности, над которой мы, приезжие, подтрунивали. Однако все, кто к ним приезжали, чувствовали себя в Сергиевском, как в душевной санатории.

Свое Сергиевское Осоргины любили так, как можно любить только близкое, родное существо, и особенно чутко ценили прелести природы и местоположения, которые действительно были прекрасны. Они были способны, когда время позволяло, проводить целые часы на обрыве, за парком, откуда на далеком просторе виднелась Ока, которая вся змеилась на поворотах, синея и уходя вдаль.

«Старик Мишан» не любил «преломления» природы и обыкновенно торопил всех домой. Он признавал прогулки только в поле с хозяйственными целями и стыдился гулять без дела, как это делали мы, горожане, привыкшие относиться к деревне, как к дачному препровождению времени. Вечером, весной, наслушавшись соловьев, мы возвращались домой, в столовую, где шипел самовар. После чая вся семья играла в дурачки с жигулями. Родители горячились не меньше детей во время игры. Расходились рано, по-деревенскому, чтобы рано встать.

Иногда приезжали соседи Мамоновы. Они жили в нескольких верстах от Сергиевского, над самой Окой, в месте, еще более красивом, чем Сергиевское. Семья состояла из старушки Ольги Александровны, которая, несмотря на свои 85 лет, сохранила необыкновенную ясность и живость ума. Она была удивительно образована, перечитала массу книг на всех языках и всем живо интересовалась – и наукой, и искусством, и политикой. Ее дети – Софья Эммануиловна и Александр Эммануилович – были уже немолоды, каждому было за 50 лет. Они унаследовали от матери живость и культурность, но все-таки были, как говорится, «тех же щей, да пожиже влей». Оба были не без смешных для их возраста ужимок детской наивности и восхищались друг другом, за недостатком посторонних ценителей их детскости.

В эту весну мало выпадало влаги, и все с нетерпением ждали дождя. И вот, в один из приездов в Сергиевское Софьи Эммануиловны, небо покрылось тучами. Она заторопилась домой, но надежда оказалась призрачной, небо снова сделалось чистым. Софья Эммануиловна топнула ножкой на Господа Бога и, запустив глазок к небу, как капризный ребенок, воскликнула: «Отчего Ты такой недобрый? Зачем не даешь дождя?» – и тотчас обернулась, чтобы посмотреть, какое впечатление производит ее милая резвость. Но, увы, брата тут не было и никто не восторгнулся пятидесятилетним ребенком!

Семья Мамоновых была воспитана вне Церкви, и это было вечным предметом разговоров в Сергиевском и иногда и увещаний семьи Мамоновых, которые души не чаяли в Осоргиных, любили их, как близких родных, и признавали во многом авторитет родителей Осоргиных.

Жизнь шла обычным размеренным чередом в огромном доме, который построен был еще во время Пугачева генералом Каром. Последний так боялся разбойника, что построил дом, с виду похожий на крепость, и прорыл от него подземный ход до самой Оки.

Как во всех очень старых домах, в Сергиевском водились привидения, слышались порою странные стуки. Когда живы были старики Осоргины, родители Мишана{176}, то в доме каждый месяц служили молебен и комнаты кропили святой водой, чтобы выгнать нечисть.

Каждое время года было связано с обычаями, которые свято соблюдались не только хозяевами, но и служащими и прислугой. Пока еще хозяйством владели господа, каждую весну, перед выгоном скота в поле, вся семья шла на скотный двор с вербами и выгоняли скотину. Перед началом пахоты закапывали просвиры и бутылочки со святой водой в землю. Все делалось с молитвой.

Когда комитеты отняли повсеместно хозяйство и та же участь постигла Сергиевское; несмотря на протест своих крестьян, – отец и старший сын лишились главного рычага, осмысливавшего их пребывание в деревне. Я уже говорил о том, как это было тяжело сыну. Нелегко это было и отцу. Он привык вечно о чем-нибудь хлопотать. По-прежнему издалека по дому доносилась его торопливая походка, причем всегда можно было определить, по какой комнате он шел, потому что в каждой комнате, на каждом полу был свой звук, знакомый привычному уху. Но эта ходьба происходила оттого, что не сиделось на месте, а ходить было не для чего. Впрочем, увлеченный общей трудовой повинностью, Мишан брал порою метлу и начинал подметать длинную аллею в саду. Тогда дети устремлялись к метле, вырывали ее у него из рук; они не хотели никак допустить, чтобы отец работал. Я, как всегда, его поддразнивал, и моя сестра помогала мне в этом, а Мишан накидывался на нас и говорил, что «все вы, Трубецкие, – патриции».

Сестра моя от вечных волнений и страхов за детей, особенно во время войны, была очень слаба. В начале весны ее обычно катали в кресле в саду ее дочери, но потом она настолько окрепла, что сама свободно доходила до обрыва. Хотя она была еще не стара, но у нее были совершенно белые волосы, которые, как ореол, окружали ее голову. Все дети наперерыв заботились о том, как ей избежать лишнего утомления и заботы. Но забота в материнском сердце всегда находилась; в это время ее больше всего беспокоило удрученное состояние сына Миши, который не находил себе ни применения, ни покоя.