Воспоминания русских крестьян XVIII — первой половины XIX века - [10]
Естественно, что от «рассказов» он перешел к «стихам»:
М. Горький в статье «О писателях-самоучках» привел рассуждение американского философа и психолога Уильяма Джемса: «Правда ли, что в России есть поэты, вышедшие непосредственно из народа, сложившиеся вне влияния школы? Это явление непонятно мне. Как может возникнуть стремление писать стихи у человека столь низкой культурной среды, живущего под давлением таких невыносимых социальных и политических условий? Я понимаю в России анархиста, даже разбойника, но лирический поэт-крестьянин — это для меня загадка»[24]. Тот творческий стимул, который заставлял крестьянина писать стихи, остался «загадкой» и для самого Горького, и для Льва Толстого.
Окружающие смеялись над Историковым. Даже образованная графиня Замыцкая, которой он приносил свои стихи, посмеивалась над ними и показывала гостям в качестве курьёза. «Все смеялись надо мной и моими стихами, — вспоминает Историков, — а один из гостей сказал: „Тебе от стихов никакой пользы не будет, а лучше учись переплетному мастерству; будешь мастером, можешь хлеб достать, а стихами хлеба не достанешь…“»[25].
Но вот, к примеру, одно из стихотворений Историкова — неумелое, непрофессиональное и всё сотканное из сентиментальных мотивов:
При всей предельной наивности и неумелости этих виршей в них сохранилось то главное, что всегда отличало русскую поэзию: стремление взглянуть на мир сверху, воспринять красоту Божьего творчества в ее первозданном виде. Не об этом ли гениальные стихотворения Пушкина («Кавказ», «Монастырь на Казбеке») или Фета («На стоге сена ночью южной…»)? У Историкова не хватает ни мастерства, ни поэтической дерзости, но есть то главное, что отличает «поэта» от «не-поэта»: дар естественного и незамутненного восприятия мира. То же можно сказать и о других «пишущих» крестьянах, «персонажах» и авторах этой книги.
Но неведомый гость графини, попрекавший Историкова, был прав в одном: «стихами хлеба не достанешь». Вернувшись в 1868 г. к себе в деревню, поэт выполнял повседневные крестьянские обязанности, подрабатывая от случая к случаю переплетным ремеслом. Живя в деревне, он, между прочим, вел записи по сельскому хозяйству, огородничеству и садоводству, выписывал на свои скудные средства дорогие издания. В последние годы жизни он ослеп; питался с семьей, покупая милостыни у нищих, а скончался в шестьдесят восемь лет, в 1894 г., в полной нищете.
Встретились «на столбовой дороженьке» семь великорусских мужиков и заспорили: Кому живется весело, Вольготно на Руси?
Вопрос кажется простым, предельно ясным и относящимся к любому месту и любому времени. Исследователь-некрасовед А. И. Груздев писал: «Взволновавшая мужиков проблема крестьянского и человеческого счастья — это не только проблема пореформенной России, она выходила далеко за пределы одной страны и одного народа»[27]. Кажется так — да не так… Трудно представить себе каких-нибудь семь шведских «мужиков», которые до хрипоты и до драки в течение суток спорили бы, кто в Швеции лучше живет: пастор, помещик, купец, король и т. д. Все дело в том, что сама «заглавная» постановка вопроса — типично российская, связанная и с социальным строем послепетровской России, и с психологией русского мужика.
Русь искони была — и, по существу, осталась — сословным государством, в котором интересы и возможности бытия «тягловых», «податных» сословий (крестьянства, казачества, мещанства, «цеховых» ремесленников) коренным образом отличались от бытия «привилегированных» сословий (дворянства, почетного гражданства, духовенства, купечества). Сословные права разных общественных групп на Руси, приобретаемые по рождению, могли изменяться и зависели от полученного образования, прохождения службы, результата торгово-промышленной деятельности и т. п., — но всё же они изначально были настолько различны, что составляли непроходимую стену между отдельными слоями российского населения. И в некрасовской поэме семь мужиков, представителей «непривилегированного», «тяглового» сословия, спорят о том, представителю какого из «привилегированных» сословий (сегодняшних или традиционных для державы) лучше живется:
